Арогаста
Раймон и Армель
Пролог. Армель — каменная принцесса
Упадут сто замков и спадут сто оков, И сойдут сто потов с целой груды веков, И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь, И гляди понимающим оком Потому что любовь — это вечно любовь, Даже в будущем нашем далеком. ("Баллада о времени" В.С.Высоцкий)
Для чего люди отправляются в паломничество? Что заставляет их часами брести пешком в холод и жару, по грязи и гололедице, преодолевать огромные расстояния, а порой отбиваться от волков, в том числе и двуногих? Причина всегда одна и та же. Надежда на чудо, которая остаётся, когда иных путей к спасению нет. Сколько их, поддерживамых этой надеждой, ходят по дорогам всех стран, в направлении всех монастырей и аббатств, дабы поклониться святыням и молить о чуде. И никогда не прекратится этот поток, ибо нескончаемы страдания людские в земной юдоли, и слишком много тех, кому не на кого уповать, кроме Христа и Богородицы. Да, много недужных, убогих, параличных, изувеченных на войне или в застенках, надорвавшихся на непосильной работе бродят в поисках исцеления, не меньше и бесплодных женщин, и тех, кто отчаялся найти справедливость или отмаливает свои и чужие грехи.
Не редкость и паломничество во исполнение обета, когда под рубищем может скрываться парчовое платье знатной дамы или миланская кольчуга знатного рыцаря.
Впрочем, здесь и сейчас таковых не наблюдалось.
Немолодая паломница в грубом, подписанном веревкой балахоне своим наметанным глазом сразу определила это. Она давно уже научилась различать, кто есть кто. На этот раз паломников, жаждущих помолиться в обители Святой Женевьевы в эти холодные дни ранней весны, было не более дюжины, все крестьяне и крестьянки. Шли медленно, почти не разговаривали, ведь нужно беречь силы. Каждые несколько часов останавливались на короткий отдых, доставали из котомок нехитрые припасы, ели и двигались дальше. Долго засиживаться нельзя, чтобы ночь не застала посреди дороги.
На одном из таких привалов к ним присоединились ещё двое. Это были женщины, и потому опасений не вызвали. Одеты обе были просто, если не сказать бедно. Одна — пожилая крестьянка со строгим обветренным лицом, высокая и плотная. Ее спутница, судя по легкой, грациозной поступи и стройной фигуре, была молода. Лицо ее не сразу удалось рассмотреть под низко опущенным капюшоном. Но когда его отбросил сильный порыв ветра, стало ясно, что это не простолюдинка. Уж слишком одухотворённым было ее лицо, да и волосы очень хороши — длинные, тяжёлые, а по цвету — золотые, слегка с рыжиной, как опавшая кленовая листва, у крестьянок таких волос не бывает. Красива ли она, сказать было трудно, уж слишком бледна и печальна. Глаза совершенно сухие, но их болью, казалось, можно отравить весь мир. Девушка быстро, не останавливаясь на ходу, поправила капюшон. Пожилая поддерживала ее под руку, иногда начинала что-то говорить, но быстро умолкала, ибо молодая все равно была словно глухой и немой в своем страдании.
После ночёвки на убогом постоялом дворе двинулись дальше, едва показалось Солнце. К обители вышли днём. Дальше все было, как обычно. Месса, торжественное звучание органа, хор, сотни зажженных свечей. Лиловые, красные, золотые облачения высшего духовенства и черные рясы монахов. Вместе со всеми простерлась ниц и девушка, присоединяя свою отчаянную мольбу к сотням других, жаждущих утешения и справедливости.
После мессы пожилая компаньонка ободряюще шептала ей: — Теперь все будет хорошо. Вот увидишь, все образуется. Святая Женевьева всех слышит, всех утешает. Ты забудешь… — Да, да, — тихо отвечала девушка. — Мы вернемся домой и будем жить, как жили.
Она говорила, а сама будто была где-то не здесь. Что — или кого — видела она мысленным взором где-то там, за промозглым весенним туманом?
В тот же день пустились в обратный путь. Обычным, бедным людям незачем терять понапрасну время. Шли той же дорогой и с теми же людьми, возвращавшимися в свои деревни. Заночевать пришлось в придорожном трактире.
Усталость почти сразу свалила крестьянку. Девушка же выскользнула за дверь и долго стояла, вдыхая холодный воздух. — Пойду скажу ей, чтобы шла в дом, — недовольно проговорил трактирщик. — Так не положено, чтобы девице в ночное время быть во дворе. — Ничего, пусть, — вступилась его жена. — Тут мы всех знаем, никто не обидит. Она же барышня, видно, не привыкла к этому храпу, да и копотью пахнет, и дымно… — Ну здесь же постоялый двор, а не хоромы короля! — буркнул он, однако спорить не стал.
— А ты все плачешь, девица, — раздался приглушённый голос темноглазой паломницы. Оказывается, она тоже была здесь, да и шла вместе с ними от самой обители. Девушка провела рукой по векам, коснулась щек. Они были совсем сухими. — Ты плачешь вот здесь, — пояснила женщина, указывая рукой туда, где сердце. Она приблизилась, чтобы в свете масляного светильника лучше рассмотреть девушку. Та оказалась не старше семнадцати лет и очень хороша собой. Старый плащ и видневшееся из-под него грубое шерстяное платье не могли скрыть тонкие, нежные черты лица и чуть припухшие чувственные губы. Особенно хороши были глаза — широко распахнутые, синие, как васильки. Лёгкая россыпь веснушек на маленьком изящном носике не портила ее, а лишь добавляла очарования. Так красива и бедна, что ж, тем хуже для нее, горько усмехнулась паломница. — Легче стало, когда помолилась? — Нет. Девушка взглянула прямо, даже с каким-то вызовом. — А исповедалась? — У меня дядя священник, — жёстко улыбнулась та. — Вчера ходила к исповеди. И поняла, что все это напрасно, когда нет мира на душе. Святой отец велел терпеть и уповать на Бога. Спасибо ему, конечно. Берту только жалко, это моя кормилица. Столько ходила из-за меня впустую. — Похоже, характер у тебя есть, — усмехнулась паломница. — Имя свое скажешь? — Меня зовут Армель. — Красиво. Ты ведь не вилланка, да и имя необычное. Как у какой-нибудь бретонской принцессы.
— Мой пра-прадед однажды привел из набега прекрасную пленницу-бретонку, обратил ее в христианство и женился. Это семейное предание, и мама назвала меня в честь той женщины.
— Кто же ты такая, Армель? — Я сирота.
Армель вдруг подумала, что хочет рассказать о себе этой совершенно посторонней, уже не молодой женщине. Может быть, потому, что все равно
