фактически…
В его сознании Ульяна так и осталась ребенком, на горшок при нём ходившим. Со своих семнадцати лет он перестал за ней приглядывать: «необходимость отпала». Переключил внимание на другие интересы, коих образовалась куча-мала, смирился и отпустил. И приглядываться к ней перестал тоже: мозг пришел к выводу, что правильнее сместить фокус. И тем не менее, как бы ни сложилось, Ильины — это константа, жирная непрерывная линия, идущая через всю его другую жизнь. Раньше тянулась еще одна такая же жирная линия, но в его двадцать пять оборвалась. Остались только соседи. И он за них цеплялся, только за них.
Образ мало́й сложился, закрепился, зацементировался, отпечатался в подсознании фотокарточкой, и потому Егор оказался абсолютно не подготовлен к фокусам этого беспокойного майского утра. Его застигли врасплох.
Когда проверка целостности конечностей несчастной тети Нади в четыре руки, наконец, закончилась, взгляды встретились в районе седеющей макушки. На него в упор смотрели васильковые глазища. Два огромных озера, на глади которых начинался шторм.
— Егор, почему там, где ты, постоянно что-то происходит? — хрипло поинтересовалась Уля.
Оцепенение. Он опешил под этим ни черта не детским взглядом. В башке случился мгновенный затык, натуральный диссонанс. Вот она в коляске, вот на горшке, вот в школе, вот гофрированные банты и красные ленты, вот платьишко в горошек с рукавами-воланами и пышной юбкой-колоколом. А прямо сейчас вновь стоит перед ним насупленная, в огромной розовой пижаме с мишками, застегнутой наглухо, и Егор бьется об заклад: в кровати у нее тоже мишка, и не один. Её детская щека еще хранит след подушки, грудь в растущем негодовании поднимается всё выше, взлохмаченная копна тёмных волос образует на голове грозовую тучу, их «антеннки» потешно тянутся из макушки во все стороны, локоны лезут на лицо, и мала́я пытается сдуть их потоком воздуха, а когда не выходит, сердито заправляет за маленькое ушко. Губы поджаты, густые брови смешно хмурятся. В общем, вид она имеет… весьма и весьма забавный. И голос еще не проснулся, что добавляет впечатлений. Но глаза… Глаза… Он вроде так близко их и не видел-то никогда. А там…
«Что это?..»
— Откуда ты знаешь? — выдавил из себя. Кажется, на секунду даже дыхание перехватило. Но ироничную ухмылку на всякий случай миру предъявил. Мало ли… Просто на всякий случай.
— Что знаю? — недовольно поинтересовалась Уля.
— Что там, где я, постоянно что-то происходит?
— Я, вообще-то, через стенку живу, Егор, — недобро усмехнулась она. — Догадываюсь.
«Только этого не хватало…»
Она права. Там, где он, что-то происходит постоянно. Потому как он сам это «что-то» организует. Сам ищет приключений на свою задницу, окружает себя делами и людьми. Его мозг упрямо считает, что на сон достаточно и четырех-пяти часов в сутки. Лет пятнадцать из тридцати жизнь без остановки пробуется на вкус. Уже пять лет, как дверь его квартиры всегда открыта — и пол-Москвы в курсе и с удовольствием этим пользуется. А ему только того и надо. Он не хочет, отказывается вспоминать, что бывает и по-другому. Как это — по-другому.
Сколько сейчас Ульяне? Порядка двадцати с хвостиком. Двадцать четыре, должно быть, если самому ему тридцатка. Так-то, по паспорту, она давно не ребенок. И пронзительный взрослый взгляд данный факт лишь подчеркивает. Вселенная словно предлагает ему прозреть, вынырнуть из киселя, в котором он добровольно увяз, и смириться с неизбежным. Словно нашептывает сейчас в ухо: «Все течёт, Егор, все меняется. Мир меняется, жизнь меняется, а ты нет. Хватит. Пора себя принять».
Отметив, что смотреть в эти глаза, сохраняя беспечность и хладнокровие, довольно сложно, Егор перевел взгляд и тему:
— Тёть Надь, если все в порядке, я, наверное, пойду. Меня там… ждут. Или давайте, может, в травмпункт вас отвезу на всякий случай? Посмотрят, что да как.
Женщина с подозрением покосилась на Егора. Она явно взвешивала все «за» и «против», и, судя по выражению ее лица, «против» уверенно перевешивало.
— Соглашайся, мам. Когда еще такая возможность представится — на «Ямахе» прокатиться? — сузив глаза, ядовито прошелестела Уля. Всё не уймется никак. — С ветерком.
«Давно ты такой борзой стала?»
Тетя Надя потерла ушибленное бедро, аккуратно наступила на ногу, сделала несколько шагов и заключила:
— Да в порядке я. Не волнуйтесь.
«Повезло…»
— Ну, тогда я пошел? — пробормотал Егор, под раздраженным Улиным взглядом отступая из кухни в прихожую. — Еще раз извините.
Обескураженный возглас: «Егор, соль!», долетел в спину уже на пороге в общий коридор.
***
Никогда Ульяна борзой не была, то есть, вообще никогда. Всегда была Ульяна тихой, скромной, послушной девочкой — радостью и надеждой своей матери. Просто щелкнуло в ней что-то в момент, когда она пересеклась с Егором взглядом. «Лондонский» оттенок голубого топаза, пронизанного редкими вкраплениями янтаря, бездну — вот что она увидела в широко распахнутых глазах напротив. На мгновение дух захватило даже: «Вот они какие, оказывается. Точно…». В детстве Уля не придавала данному факту ровно никакого значения, а потом, когда повзрослела, возможности разглядеть уже не представилось — не до того ему стало, не до неё, ни до кого. А чего она с час назад в глазах этих не увидела, так это сожаления по поводу случившегося. То есть, сожаление какое-то, может, в них и плескалось, а вот понимания, что мама, немолодая уже женщина, свалилась с табуретки из-за того, что кое-кому ни свет ни заря соль понадобилась, обнаружить не удалось.
Правильно мама про него говорит: горе луковое, а не парень. Там, где он, творится какая-то вакханалия. Вакханалия — его второе имя. У Ульяны за время, что она добровольно-принудительно приглядывалась к кардинально изменившемуся образу жизни своего соседа, именно такое ощущение и сложилось. С такими, каким он стал, связываться себе дороже. Из квартиры вечно или гитарные напевы, или барабанные соло, дым коромыслом. Года три дверь вообще не закрывалась: хлоп-хлоп, топ-топ, громкие голоса, нескончаемый смех, а то, бывает, и звуки, о природе которых приличным девочкам думать негоже. Причем, что любопытно, девушек он к себе водил и водит в основном в дневное время, ночью же чаще слышится тихое бренчание струн. Последние пару лет стало, вроде, потише, бесконечные тусовки у Егора дома закончились, но всё равно нет-нет да «привет, былое». Под окном — вечное тарахтение его «Ямахи». Уля всегда знает: Егор приехал. Егор уехал. Весь дом, блин, знает!
Коржик, мяукнув, запрыгнул на кровать, боднул хозяйку в плечо, устроился под боком и замурлыкал, будто призывая успокоиться. Сон больше не шел. Какой уж теперь сон?
— Вот нормальный он, как ты думаешь? — с досадой
