но никогда не обучался никаким другим чудесам, кроме прорицаний. Ему не давались ни карты, ни черные ящики с исчезающими предметами, ни прочие иллюзии, которые пытливый ум смог бы раскусить. Но он зрил в будущее и видел его явно. А иногда, заглянув в него, делался грустным и отказывался говорить, за что получал скверные оценки. Только настоянием старого директора он не вылетел из института. Завистники подтрунивали над его неловкостью и устаревшим фасоном пальто. «Стесняться поношенных одежд и судеб – удел неотесанных мещан», – отвечал Ле Гри. Оправданная тяга ценителей всего древнего, изжитого и наследного сводилась к кастовости не только людей, но и вещей, зданий, шедевров. Главной ценностью Ле Гри была фамильная философия. Провидец щеголял ею при удобном случае: лоск его речей, блеск образования и высшее качество остроумия выделяли Ле Гри на фоне бродячих гадалок, которые едва могли собрать лоскуты слов и междометий в цельное предложение. Утонченная насмешка читалась в каждом его ответе. Ле Гри владел не единственным талантом: он умел находить других таких же, как они трое. Как говорил Ле Гри – фей. Он утверждал, что и сам пришел из далекого замка, в котором живут феи, изгнанные из мира, поэтому распознавал в толпе их лица. Знал, в ком раскроется гений. Однажды он встретил красавицу Маро, которая училась в балетном классе по программе Эскалотского театра оперы и балета. Блистательная студентка, и все мастера прочили ей завидное будущее примы. Все, кроме Ле Гри. Он увидел ее насквозь – вплоть до самой смерти – и до нее же влюбился. В одно мгновение он полюбил пару еще не прожитых декад в маленьком синем фургоне, где по соседству с его фиолетовыми мантиями висели ее воздушные, расшитые жемчугом, стеклярусом и перьями платья. Мэб Ле Гри проплакал всю ночь, а наутро все рассказал Маро. Удивительно, что он нашел слова, убедившие ее прожить такую короткую яркую жизнь, о которой она не пожалела, даже когда мучилась последние сутки со сломанным позвоночником. Он дал ей роковое прозвище Хрустальная Маро: поклонники думали, в честь того, что акробатка была чистая и изящная в своей воздушной стихии, и только Ле Гри знал, что однажды она действительно разобьется. Такова была особенность провидца: он мог делать сиюминутные предсказания непринужденно – сегодня упадет ваза, стоящая на самой верхней полке каморки декораторов, начнется ничем не предвещанный дождь, факир поругается со своей подружкой из-за неубранных вещей и завалится к ним в комнату жаловаться. Однако пророчества о великих людях и событиях приходили к нему самостоятельно и непрошено, и уходили, бросая наедине с пугающими историями, которые не всегда можно было рассказывать. Но Маро все равно: она порхала по сцене, вовсе ее не касаясь, и когда она поверила Ле Гри, ответив на его чувства, то расцвела и возвысилась – над ужасающим обещанием смерти, над тщеславием примы столичного театра, над куполом цирка мастера Барте. Хрустальная Маро умела летать. Деревенские зеваки могли в этом поклясться, а заумные скептики разводили руками и говорили, что инженерный секрет ее номеров воистину уникален. Не было ни тайных подвесов, ни скрытых тросов – Маро летала.
Пирра они встретили на одной из первых ярмарок, где поначалу выступал их немногочисленный цирк. Он был высок – выше любого из мужчин, не широк, но крепок и атлетически сложен. Носил плохо покроенную и заплатанную одежду: было видно, что растет парень быстрее, чем зарабатывает деньги на новые штаны и рубахи. Пирр был неестественно силен – мог поднять телегу и пронести вдоль деревни играючи. К нему не раз наведывались распорядители боев, так хотели заманить его на ринг. Но вопреки своей могучести Пирр совсем не хотел бить людей почем зря. Так и говорил: «Что я, изверг, что ли?» Он многое знал о боли: взрослый парень продолжал расти в высоту, и его спина болела почти всегда, кости ныли, мышцы постоянно тянуло и сводило судорогами. Вопреки боли это был самый веселый и добродушный человек в их пестрой компании. Его сверхъестественное тело требовало особых зелий, изготовленных феями. Ле Гри увидел это и добыл для него необходимые снадобья. Пирр уехал с цирком.
Их пятерка была несокрушима. Безусловно, в коллектив приходили другие артисты, работники сцены, талантливые и не ограненные, но костяк сотворил невозможное. Цирк прогремел на весь Эскалот. Он рос: к веренице из пяти фургонов добавлялись новые обозы – с декорациями, выступающими, костюмами и реквизитом. Спустя шесть лет цирк мастера Барте превратился в передвижной город, становившийся культурным центром любого места, в которое бы ни прибывал.
А потом пришла она – трогательная леди Солей – ясное солнце, осветившее дни Бартеломью Трувера. Несмотря на свое благородное происхождение, девушка поддерживала Барте и его не признанное высоким искусство. Она легко оставила девический комфорт, чтобы попасть в нестатичный мир Барте – они поженились спустя неделю знакомства. Ее восхищенный взгляд провожал его на арену цирка, а по вечерам она встречала Барте как героя, победившего пустоту и скуку.
Любовь была единственным талантом Солей. Зато ее недостатки – болезненность и слабость – мешали ей сопровождать цирк. Она много хворала и доставляла хлопоты, задерживая гастроли. Когда Бартеломью смирился с этой мыслью, он отвез Солей в родовую усадьбу, где прекрасному тепличному цветку было самое место. И за это она стала любить его еще больше. Удивительная была женщина.
Но цирк гастролировал часто, Барте все реже возвращался домой, Солей чахла в одиночестве. И тогда-то все разрешилось самым естественным образом. На свет появился их первенец – Оливье Трувер. Жизнь Солей обрела смысл. Она опекала ребенка, как голубка птенца, три недолгих года, а потом вновь заболела. Барте подоспел только к непритоптанной дождями могиле. А малыш плакал, требовал, чтобы его отвели к маме, и совсем не спал по ночам. Бартеломью не смог оставить его на нянечек и забрал с собой. И спустя время Оливье научился засыпать вечером и спать всю ночь.
На наследственности и заботе о сытости малыша Оли отеческое творчество Барте закончилось. Он мог самозабвенно формировать новую личность для марионетки, но категорически боялся придумывать судьбу Оливье. Мастер Барте опасливо бросал вслух свое желание, чтобы сын продолжил его дело, и на этом осекался. Он совсем не хотел равнять своего живого, любопытного, резвого ребенка со своими исключительными, но все же куклами. Барте нанял для Оли двух учителей, которые путешествовали с цирком и занимались образованием мальчика. Во время их сезонного отпуска наступали каникулы. Распорядок прижился, и исправно работающий механизм не отвлекал
