— Ваше имя? — часто спрашивали его по долгу службы официальные лица.
— Альберт Лазарус, — неизменно отвечал он при том, что, в соответствии с записью в списке новорожденных бюро загса номер три города Лейпцига, сделанной, правда, уже очень давно (и поэтому, к счастью, уже непроверяемой), он звался Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус. Скрывая этот факт, он главным своим именем избрал имя Альберт вместо данного ему при рождении главного имени Пауль. Еще Альберт Лазарус играл на фисгармонии, маленькой и как раз подходящей для его квартиры. Он обожал Баха…
Аккуратно повесив костюм на вешалку, имевшуюся в купе, Альберт Лазарус продолжал раздеваться дальше. На нем был галстук-самовяз, с настоящей жемчужиной в залосненном фальшивом узле, рубашка с жестким воротником, жесткими манжетами и вышитой меткой-монограммой А. Л., а также длинные шерстяные подштанники. Все эти вещи он снял и тщательно уложил. Длинные до колен носки ручной вязки оставил на ногах. Кожа его жирного тела была розовой и чистой, как у младенца.
Затем он надел белую ночную рубаху, которая вместо пуговиц имела на шее две розовые завязки. Рубаха была длинной до пят, имела снизу розовую обшивку, а на груди опять же монограмму А. Л. Из чемодана толстяк достал большую бонбоньерку и объемистую черную папку с зажимами. Кряхтя, он забросил на алюминиевую полку над окном свой не столь уж тяжелый багаж. Пакет с мылом и полотенцем оставил на месте, так как не собирался пользоваться умывальником в купе. Как знать, кто им пользовался до него? Кто знает, сколько микробов в фарфоровом умывальнике и в стаканчике для чистки зубов? Стоило только подумать об этом, как ему уже становилось плохо, поэтому он никогда не мылся в поездах.
Потом проверил, не дует ли в щели окна, опустил для пущей надежности на зеркальное стекло плотную блестящую занавеску и передвинул регулятор отопления с отметки 1/2 на отметку «полное», хотя в купе и без того стояла сухая жара. Открыв бонбоньерку, он внезапно загоревшимися глазами оглядел ее содержимое и сунул себе в рот шоколадную конфету с вишней в коньяке. Золотые часы повесил у изголовья на позеленевший медный крюк над бархатным кругом в стенке из красного дерева, где за последние сорок лет, должно быть, перевисело немало разных часов. Спальный вагон и его пассажир хорошо подходили друг другу: и тот и другой были старомодные. Если через два года вагон должен был отправиться на слом, то ехавший в нем человек собирался через два года на пенсию.
Уже тридцать один год Альберт Лазарус служил в крупном франкфуртском издательстве редактором, из них последние двенадцать лет — главным редактором. Он никогда не был женат. Детей у него не было. Он не любил детей. Альберт Лазарус был человек без амбиций, добродушный, застенчивый и убежденный в том, что смертельно болен. На самом же деле он был здоров как бык, если не считать маленьких неладов с печенью. Да и те были результатом совершенно неразумного самовольного потребления громадного количества лекарств без назначения врача, а также неразумного питания. Альберт Лазарус был человеком без особых потребностей. Деньги его интересовали так же мало, как женщины или карьера. Единственной его страстью было сладкое. Утром он ел на завтрак пудинг, вечером пил горячий шоколад. Работая в издательстве, в обеденный перерыв обязательно посещал кафе-кондитерскую, где уже год за годом, день за днем поглощал три куска от трех разных тортов, громадных, с большим количеством крема, ядовито-красных, не забывая при этом взять еще и взбитые сливки. Глава издательства знал все эти слабости Альберта Лазаруса. Он знал, что у него главным редактором работает самый большой ипохондрик, какого не сыскать во всем Франкфурте, но знал также, что в его лице он имел самого неподкупного эксперта представляемых в издательство рукописей, человека, который вот уже три десятилетия постоянно открывает и поддерживает новые дарования и оказал за это время издательству такие услуги, как никто другой из его сотрудников.
Почитатель знаменитого гуманиста и врача поставил бонбоньерку на красный ковер у постели, выключил главное освещение в купе и включил лампочку над изголовьем, расправил одеяло и, кряхтя, забрался под него. Нащупал рукой и взял папку, лежавшую в ногах. Перед тем как открыть ее, он достал из коробки еще одну шоколадку с мерзко-зеленой фисташкой на ней и положил в рот, пробормотав: «Яд, самый настоящий яд для меня». Проглотив шоколад, прижал руку к сердцу, но не почувствовал боли. По-видимому, это огорчило его, так как на его лице появилась недовольная мина. С раздражением он открыл папку, в которой лежала толстая рукопись. На странице под верхним листом было написано:
Кто бы ни читал эту книгу —
знайте: мое имя Оливер Мансфельд.
Мне 21 год, я сын Вальтера Мансфельда.
Толстяк опустил рукопись:
«Оливер Мансфельд?»
«Возьму-ка я кусочек нугата[4]. (Все едино — до следующего Рождества я все равно не доживу. Все мы в руках Господа.)»
«Сын Вальтера Мансфельда…»
Об Оливере Мансфельде Альберту Лазарусу известно ничего не было. В области литературы сей молодой человек пока что ничем о себе не заявил. А вот его папаша Вальтер был известен почти каждому взрослому гражданину Федеративной Республики как главный герой крупнейшего за все послевоенное время скандала.
«Еще один кусочек кроканта»[5].
Лазарус увлеченно сосал сладости. Поезд шел теперь очень быстро, колеса стучали в бешеном ритме. «Гм, итак, сын этого мерзавца сочинил роман. Так-так». Лазарус поглядел на первую страницу папки. Служебная отметка гласила, что рукопись поступила в издательство 20 декабря 1961 года, и, конечно, со стороны этой Майер было вопиющей халатностью, что рукопись пролежала без движения все Рождество и новогодние праздники. «Когда вернусь, надо будет сказать ей по этому поводу пару ласковых слов». Лишь вчера после обеда она сунула ему в руки папку со словами:
— Может быть, поглядите это в дороге, господин Лазарус.
Франкфуртское издательство имело филиалы в Вене, Берлине и Цюрихе. В понедельник, 8 января 1962 года, Лазарусу предстояло провести в Вене несколько деловых встреч. Ехать до Вены было почти что целых двенадцать часов. И поскольку Лазарус любил читать по ночам, то охотно взял с собой рукопись.
«Что ж, поглядим (Может быть, еще одну вишенку с коньяком?)… Поглядим, чем собирается порадовать нас юный господин».
Я хотел бы стать писателем. Эта рукопись — первая моя попытка. Я сам лучше всех знаю слабости моей книги, которая по причинам, понятным редактору и не требующим пояснений, не имеет последней главы. Данная рукопись представляет собой роман, где описываются подлинные события и люди с (пока что еще) неизмененными именами…
«Ага, стало быть, еще не зашифрованный роман о подлинных событиях».
