однако чувствовал: как-то не подобает в такой момент взять и покинуть объездчика. А потому почтительно и с сочувствием моргал, глядя на своего домохозяина, который был вне себя от потери, от нового огорчения. Гажи даже почта позабыл, что замерз и проголодался.
*
— Хо-хо! — торжествующе завопил вдруг объездчик. — Вспомнил, где я его оставил! Вспомнил!
— Хе-хе-хе! Ну вот видите! — порадовался за него Гажи.
— Вот послушай! Теперь я точно знаю! Ах, язви его в простоквашу! Слышь, меня директор-то на поле два раза к себе подзывал, все указывал, что делать да как, тыщу мне всяких указаний надавал, и все за те паршивые гроши! — войдя в раж, толковал объездчик дрожащему от холода Гажи. — Меня и в первый раз, когда он меня позвал, зло взяло… это когда мы с возчиком зайцев к телеге подвязывали. А потом, во второй-то раз, возчик велел мне ножик ему оставить, потому как у него своего нету. Ну, я возьми да и отцепи нож. Так что он у него остался! У него и возьму. Но ведь до чего хитер: даже не заикнулся, паршивец! Или забыл?.. Такой славный нож, да еще бесплатно — это никто, конечно, не против! Теперь вот бегай за ним!..
Гажи, слушая его, чувствовал уже, что будет дальше. Объездчику неловко самому бежать вдогонку за той телегой, требовать нож обратно. Он его пошлет, Гажи!
И эту маленькую услугу Гажи готов был с удовольствием выполнить, что и было ясно написано на его подобострастном лице.
Он даже сам уже предложил, видя, как раздосадован объездчик, и желая его поскорее утешить:
— Да вы это, не беспокойтесь! Я сбегаю… Принесу я ножичек-то.
Только объездчик состроил вдруг физиономию еще горше и закричал:
— Стой! Не надо бежать за возчиком! Нет у него ножа. Вспомнил я, как все было! Вспомнил, язви его в селезенку! Возчик-то быстро с моим ножом все дела закончил, когда я еще с директором разговаривал. И крикнул мне, даже два раза крикнул, теперь-то я точно помню. Дескать, ножик он в пень воткнул. Мол, там его и найдешь! Да директор своими дурацкими указаниями голову мне совсем задурил, вот мне память-то и отшибло, до этой самой минуты. Так что ножик — он там, в пень воткнут. Ах, язви тебя в пресвятого архангела! Точно, там он!..
Ну, теперь дела Гажи выглядели совсем неважно. Даже мученическая улыбка, что выражала готовность к любой услуге, исчезла с его посиневшего и сморщенного лица.
Слишком огромно и непосильно, слишком безжалостно было то, что теперь хотел от Гажи объездчик. Тащиться за несколько километров, на ночь глядя, в трескучий мороз, без дороги, вниз, потом вверх по скользкому, заснеженному склону, и без того уж едва волоча ноги, чтобы принести какой-то паршивый ножик!..
И Гажи, пожалуй, впервые в жизни проявил некоторое упрямство и сделал вид, будто понятия не имеет, чего от него хотят. Не стал он снова, как только что, когда речь шла о возчике, предлагать: дескать, он-то, Гажи, на что, он сбегает, он выручит, он принесет.
А объездчик, уже по второму разу, с явным намеком, растолковывал Гажи:
— Да точно, там он, ножик-то, в самую серединку пня воткнут, его там и дитя малое отыщет, хоть среди ночи…
— Тогда, стало быть, не потеряется ножичек, слава богу! — ответил Гажи, и в его словах тоже ясно можно было расслышать, что идти черт-те куда за ножом господина объездчика он совсем не намерен.
Но объездчик был не так прост. Он не впал сразу в отчаяние, увидев, как твердо Гажи стоит на своем. Объездчик опять начал свое:
— Да как же ему не отыскаться-то, ножику! Ты ведь и сам знаешь, где этот пень. На том конце склона, с самого краю, немного левее, вот так, смотри! Другого такого пня нету во всей округе. Есть еще тополевый, правда, этот поближе, возле ручья, да возле него ольховый, что обгорел прошлым летом. Но это не те пни, ты знаешь. А тот, он подальше, эвон там, по левую руку, где еще терновник растет в ряд да две кучи камней. Да чего я тебе толкую? Тот пень шагах в тридцати от высохшего колодца, полевей, в самой середке поля. Там рядом с ним ничего, ни дороги, ни тропки. Только межа, терн, да две кучи камней, да сам пень. Он от дикой груши. Да как ты не знаешь его? Очень даже прекрасно знаешь!
Никогда еще перед Гажи не говорили сразу столько ненужных слов. Ведь кто-кто, а Гажи знал всю округу так, что, наверно, если его прижать, сказал бы, сколько новых кузнечиков поселилось минувшим летом на Заячьем поле. Как-никак пятьдесят с лишним лет ходил он вслед за свиным стадом по окрестным лугам, холмам да увалам.
Так-то вот! А объездчик, он ведь лишь для того так старательно — а на самом деле хитро и бессовестно — растолковывал все это Гажи, что надеялся: может, Гажи за разговорами все-таки перестанет упрямиться и сам вызовется сходить за ножом.
Но все напрасно! Гажи, терпеливо выслушивая объездчика лишь головой кивал.
И даже не думал предлагать: дескать, он сбегает, так и быть, к тому пню, принесет нож.
Ничего не попишешь, пришлось менять объездчику свою тактику. Может, правда в душе у него какое-то понимание появилось. Только говорит он Гажи напоследок:
— Слышь-ка, Гажи! Я нынче, после всей этой беготни, на ногах не стою, устал как собака. Нет у меня никакого духу идти обратно за этим ножом. Но не оставлять же мне его на ночь. Если не унесет никто, так поржавеет он там. Сходил бы ты, а? А я бы тебе за это пять крейцеров отвалил. Вот, гляди!
И чтобы соблазн был сильнее, положил объездчик никелевые монетки себе на ладонь и протянул Гажи, будто какой-нибудь щедрый дар на золоченом подносе.
Твердая решимость Гажи в самом деле зашаталась, затрещала и стала разваливаться. Щедрость объездчика показалась Гажи такой огромной, что он даже стыд ощутил: ах, как неблагодарно ведет он себя по отношению к этому великодушному человеку.
Одна лишь была загвоздка. Ноги у Гажи совсем обессилели, да и весь он продрог и мелко дрожал. Сердце, казалось ему, бьется чуть слышно и неохотно, словно и не в груди у него, а в ледяной глыбе. Нос и уши совсем посинели.
И Гажи слабым, жалобным голосом запричитал:
— Не извольте сердиться, у меня с утра во рту росинки маковой не было, я целый день по деревне ходил. Уж вы не извольте гневаться…
Вот тебе раз! Много
