осталось во мне ни одной целой части…
Ясность возвращается с ударом по легким. Шевелись, приказываю я себе. Я всегда хорошо справлялась с холодом: плавала в нем дважды в день, вот только было это так давно, что я все забыла, размякла. Я подталкиваю пропитанные водой слои одежды к крупному телу впереди. Глаза мужчины закрыты, он сидит на дне фьорда с пугающей неподвижностью.
Я медленно вытягиваю руки, чтобы подхватить его под мышки. Отрываю от дна и одним рывком вытягиваю на поверхность. Он начинает шевелиться: глубоко вдыхает и шагает вперед, держа меня в охапке, как будто это он меня спас, а не наоборот — как, черт возьми, так могло получиться?
— Вы что творите? — хрипит он.
Слова приходят не сразу: я закоченела до бол и.
— Вы тонули!
— Я просто нырнул, чтобы протрезветь!
— Что? Да нет, вы… — Я затаскиваю себя дальше на берег. Постепенно приходит осознание. Зубы стучат так, что смех мой похож на хохот сумасшедшей. — Я решила, вам помощь нужна.
Вспомнить логическую последовательность своих действий я не в состоянии. Сколько времени я ждала, прежде чем броситься сюда? Сколько времени он провел под водой?
— Уже второй раз за сегодня, — говорит он. А потом: — Простите. Вам, лапа, нужно согреться.
Из бара высыпали люди — посмотреть, что тут за история. С озадаченным видом столпились на террасе. Как это унизительно. Я снова смеюсь, но получается визг.
— Порядок, босс? — кричит кто-то с австралийским выговором.
— Все путем, — отвечает мужчина. — Недоразумение.
Помогает мне встать. Внутри один холод и, чтоб ее, боль. Мне и раньше бывало так же холодно, но не так долго. Как ему удается это выносить?
— Вы где остановились?
— Как вы смогли так долго пробыть под водой?
— Легкие крепкие.
Я бреду вверх по берегу.
— Пойду согреюсь.
— Вам, может…
— Нет.
— Эй!
Я останавливаюсь, оглядываюсь через плечо.
Руки и губы у него синие, но его это явно не смущает. Наши взгляды встречаются.
— Спасибо, что спасли.
Я машу рукой:
— Всегда пожалуйста.
Даже пустив в душе горячую воду, я не могу согреться. Кожа воспаленно-красная, обожженная, но я ничего не чувствую. Только два пальца на правой ноге щиплет — в них возвращается тепло; странно, ведь несколько лет назад мне их отрезали. Но я часто ощущаю эти фантомные пальцы, а сейчас меня больше тревожит другое: с какой легкостью разум мой устремился обратно в камеру. Меня пугает, с какой готовностью я кинулась в воду вместо того, чтобы позвать на помощь.
Это мое стремление утонуть.
Надев всю, какая у меня есть, одежду, я отыскиваю листок бумаги и ручку, сажусь за колченогий стол и пишу своему мужу нелепое письмо.
Ну вот, случилось. Я так страшно опозорилась, что теперь не отмыться. Целая деревня видела, как чокнутая иностранка бросилась в ледяной фьорд, чтобы наброситься на мужчину, который спокойно занимался своим делом. Ну, хотя бы сюжет симпатичный.
И даже не пытайся использовать это в качестве очередного предлога заманить меня обратно домой.
Утром я окольцевала третью птицу и уехала с гнездовий. Лишилась палатки, почти лишилась рассудка. Но трекеры работают, а еще я присмотрела капитана — судно у него достаточно большое для намеченного плавания, так что останусь в Тасилаке, пока не уговорю его взять меня с собой. Вряд ли подвернется другая возможность, а я не знаю, как придать миру сносную для меня форму. Все поступают не так, как мне надо. Здесь особенно остро ощущаешь свою беспомощность. Я всегда была беспомощна перед тобой, я чертовски беспомощна перед птицами, а ноги у меня сейчас и вовсе беспомощные.
Зачем ты не здесь. Ты кого угодно на что угодно способен уговорить.
Я останавливаюсь, разглядываю каракули. Там, на странице, они выглядят глупо. За двенадцать лет я стала хуже выражать свои чувства, а так быть не должно — по крайней мере, с человеком, которого я люблю больше всех.
Вода, Найл, оказалась ужасно холодной. Думала, погибну. И на миг мне этого захотелось.
Как мы до такого дошли?
Скучаю по тебе. Это я знаю точно. Завтра напишу.
Ф
Я засовываю письмо в конверт, надписываю адрес, кладу рядом с другими, которые пока не отправила. К ногам-рукам возвращается чувствительность, в жилах беспорядочно пульсирует кровь — я опознаю в этом бракосочетание возбуждения и отчаяния. Жаль, что для этого чувства нет отдельного слова. Оно мне так хорошо знакомо — надо, наверное, такое слово придумать.
В любом случае, ночь еще только началась, а у меня есть дело.
Не знаю, когда во мне зародилась мечта об этом путешествии, когда оно стало такой же неотъемлемой частью меня, как дыхание. Уже давно — или мне так кажется. Я не сама выпестовала эту мечту, это она поглотила меня целиком. Началось все с неосуществимой дурацкой фантазии: наймусь-ка я на рыболовное судно и уговорю капитана отвезти меня как можно дальше на юг; суть была в том, чтобы пройти путь миграции одной птицы — самый длинный путь миграции живого существа. Но воля — вещь могучая, а мою всегда называли железной.
2
При рождении меня назвали Фрэнни Стоун. Мама-ирландка произвела меня на свет в маленьком австралийском городке, где ее бросили без денег и помощи. При родах она едва не умерла: до ближайшей больницы было слишком далеко. Но она выжила, потому что вообще была борцом. Не знаю, где она раздобыла денег, но через некоторое время мы вернулись в Голуэй, и там я провела первые десять лет жизни в бревенчатом домишке у самого моря — я даже выучилась подстраивать свой шустрый детский пульс под «шшш-шшш» отливов и весенних приливов. Я считала, что наша фамилия Стоун происходит от слова «камень»: мы жили в городке, обнесенном низкой каменной стеной, которая серебристой змейкой тянулась по желтым холмистым полям. Едва выучившись ходить, я начала гулять по этим извилистым стенам, водить пальцами по их шершавой кромке и знала: они ведут в то место, откуда я родом на самом деле.
Потому что одно мне стало ясно с самого начала: я не отсюда.
Я гуляла. По мощенным булыжником улицам, по пастбищам, где высокие травы шептали: «шурк», когда я проходила меж ними. Соседи обнаруживали меня у себя в саду, где я рассматривала цветы, или на дальних холмах, где я карабкалась на дерево, одно из тех, которые так согнул ветер, что их шершавые пальцы дотягивались до самой земли. Они говорили: «За ней глаз
