маршрут; моряки люди суеверные, в этом я уже убедилась. Придерживаются заведенного распорядка. Особенно теперь, когда заработок их под угрозой. Пока мы целенаправленно истребляли животных на земле и на небе, моряки почти дочиста вычерпали запасы моря.
От мысли, что я окажусь на борту одного из этих судов-убийц, рядом с людьми, опустошающими океан, мурашки бегут по коже, но варианты у меня кончились, да и время почти истекло.
Справа тянется зеленое поле, на нем — тысячи белых пятнышек, которые я сперва принимаю за хлопок, но это из-за скорости перед глазами все смазалось, на самом деле там бежевые полевые цветы. Слева гудит темное море. Два разных мира. Я могу бросить свою затею, обуздать собственное устремление. Отыскать какую-нибудь деревенскую хижину и залечь там. Копать огород, гулять, следить, как постепенно исчезают птицы. Мысль мелькает в мозгу, не задерживается. Сладость обернется горечью, и даже такое огромное небо вскоре покажется клеткой. Я не останусь: если бы даже и могла, Найл никогда бы меня не простил.
Я заселяюсь в дешевый гостиничный номер, сбрасываю рюкзак на кровать. На полу — уродливый желтый ковер, зато из окна — вид на фьорд, его вода плещется у подножия холма. За полоской воды вздымаются серые горы, перерезанные прожилками снега. Снега меньше, чем было раньше. Мир стал теплее. Пока ноутбук заряжается, я смываю соль с лица, счищаю налет с зубов. Хочется в душ, но сперва нужно все спланировать.
Я вписываю теги трех крачек, открываю программу слежения, от нервов задерживаю воздух в груди. Три красные мигающие точки приносят мгновенное облегчение. Я понятия не имела, получится или нет, и вот они — три птички, которые полетят зимовать на юг и, если все получится, возьмут меня с собой.
Приняв душ, оттерев с кожи всю грязь и тепло одевшись, я запихиваю в рюкзак несколько листков бумаги и выхожу, задержавшись у стойки, чтобы спросить молоденькую дежурную, где у них лучший паб. Она рассматривает меня, видимо решая, на какой возраст мне предложить развлечение, а потом советует пойти в заведение возле гавани.
— Есть еще «Клуббен», но там для вас может оказаться… слишком живенько. — Она хихикает.
Я улыбаюсь, чувствуя себя старухой.
Путь через Тасилак холмист и очень живописен. На неровной почве примостились разноцветные домики, красные, синие, желтые — яркий контраст с зимним миром. Они пестрят на холмах, как веселые игрушки: все кажется меньше обычного под взглядом этих величественных гор. Лишь небо — небо как небо, хотя здесь, пожалуй, оно и что-то еще. Оно больше. Я сажусь и некоторое время смотрю, как по фьорду плывут айсберги, и невольно вспоминаю крачку и стук ее сердца в ладони. Я все еще ощущаю это ритмичное «тук-тук-тук», прижимаю руку к груди, воображаю, что сердца наши бьются в унисон. А вот носа своего я совсем не чувствую, а потому отправляюсь в бар. Готова поставить на карту все свое имущество (не так, если подумать, и много): если в городе пришвартовалось рыболовное судно, моряки проведут все свободные от сна часы тут, за стойкой.
Солнце не потускнело, хотя уже поздний вечер — оно простоит в небе до конца лета. У входа в бар привязан десяток сонных собак, а еще стоит, привалившись к стене, какой-то старик. Явно местный, поскольку в одной футболке, без куртки. Мне и смотреть-то на него холодно. Подходя, я замечаю что-то на земле, нагибаюсь, поднимаю: бумажник.
— Ваш?
Несколько собак просыпаются, безразлично смотрят на меня. Так же смотрит и незнакомец — я понимаю, что он не так уж стар и в стельку пьян.
— Утеквиссиннаавиук?
— Э-э… простите… Я просто… — Я снова протягиваю ему бумажник.
Разглядев, он расплывается в улыбке. Пугающе дружелюбной.
— Так вы по-английски говорите?
Я киваю.
Он берет бумажник, запихивает в карман.
— Спасибо, лапа. — Он американец, голос похож на рокот — низкий, далекий, постепенно усиливающийся.
— Не надо меня лапой называть, — говорю я мягко и пытаюсь его разглядеть. Светлые волосы с проседью, густая черная борода, но лет ему, похоже, под пятьдесят — не шестьдесят, как кажется на первый взгляд. Бесцветные глаза обведены морщинами. Он высокого роста, но горбится, будто всю жизнь пытался казаться ниже. При этом могуч. Могучие кисти и стопы, плечи и грудь, нос и чрево.
Его покачивает.
— Вам помочь куда-то дойти?
На это он снова улыбается. Открывает мне дверь, закрывает, разделяя нас.
В тесной прихожей я сбрасываю пальто, шарф, шапку и перчатки, вешаю, чтобы забрать, когда буду уходить. В снежных странах принято снимать верхнюю одежду. Внутри бара оживленно, женщина играет на пианино что-то незамысловатое, в центральном зале потрескивает камин. За столиками и на диванчиках, под высоким потолком с тяжелыми деревянными балками расположились мужчины и женщины, несколько парней играют в углу в бильярд. Этот паб современнее большинства безусловно очаровательных гренландских баров, в которых я успела побывать. Я заказываю бокал красного вина и усаживаюсь на высокую табуретку возле окна. Отсюда тоже виден фьорд — так проще находиться в помещении. Тяжело мне находиться в помещении.
Я разглядываю посетителей, выискивая группу мужчин, которая может оказаться командой «Сага-ни». Подходящей не находится: единственная достаточно большая компания состоит из мужчин и женщин, они играют в «Тривиал персьют» и пьют стаут.
Едва пригубив своего беспардонно дорогого вина, я снова вижу его — человека с улицы. Он теперь стоит у воды, ветер треплет бороду, хлещет в оголенные руки. Я с любопытством за ним наблюдаю, пока он не заходит в воду и не скрывается под поверхностью.
Едва не опрокинув бокал, я соскакиваю с табурета. Он все не выныривает. Ни сейчас, ни сейчас, ни сейчас. Господи, правда утонул. Я раскрываю рот, чтобы крикнуть, потом резко захлопываю.
И вместо этого бегу. За дверь, на веранду, по деревянным ступеням — они такие скользкие, что я едва не шлепаюсь на попу, — и на берег, покрытый грязной ледяной кашей. Где-то неподалеку визгливо, заполошно лает собака.
Сколько нужно времени, чтобы замерзнуть насмерть? В такой воде — очень мало. А он так и не вынырнул.
Я кидаюсь в воду, и…
Ух ты.
Душа вылетает наружу — ее вытянуло через поры.
Холод привычен и свиреп. На миг он хватает меня и загоняет в камеру, в камеру с крашеными каменными стенами, знакомую мне досконально, ибо я провела в ней четыре года, и поскольку холод снова пихнул меня туда, я трачу слишком много бесценных секунд на мысль: хорошо бы умереть, пусть все закончится, прямо сейчас, не могу больше ждать, не
