ни странно, эта мысль меня совершенно не тревожит. Сколько лет я ухаживала за этим домом, мыла его и ремонтировала, расширяла подвал и надстраивала чердак, а потом взяла и отдала его Акселю. Разумеется, при условии, что он полностью перейдет девочкам и что Аксель не может заложить ни единого гвоздя в доме без разрешения дочерей. И тем не менее.
Стоит человеку достаточно долго сохранять спокойствие и пассивность, все начинает происходить само собой. Вот и очередное сообщение от Акселя, хотя он, скорее всего, тоже сейчас на работе. Словно червь, выползающий из-под земли на свет, вдруг показывается затаившаяся угроза: «Вчера звонила Ида и спрашивала, поедем ли мы летом на Валер [3]».
В переводе на человеческий язык это означает: «Мы должны поговорить с девочками, рассказать им о том, что произошло. Если ты не возьмешь инициативу в свои руки, это сделаю я. И тогда они услышат мою версию первой».
Я по-прежнему не отвечаю. Давай, Аксель, не тяни, рассказывай свою версию. Как ни крути, виновна все равно я.
Тут вступает Туре:
«Рано или поздно тебе придется отвечать, говорить, действовать. А когда придет твой черед рассказывать о случившемся, какова будет твоя версия? Окончательная версия?»
Туре продолжает трещать в своей фирменной манере, предлагая одну подсказку за другой:
«Ты скажешь, что завела любовника, потому что Аксель тебя не замечал? Что ты изменила ему, потому что Аксель помешался на беговых лыжах? Или что ты ввязалась в отношения с Бьёрном, потому что видела в его взгляде отражение себя двадцатидвухлетней? Потому что боишься смерти, потому что нам дана лишь одна жизнь, и стоит ли ее тратить на…»
А ну, цыц.
«Или потому, что тебя просто все достало. Многим знакомо это чувство, однако ты считаешь, что у тебя особый случай. Я ничего не забыл?»
Я молчу, и Туре продолжает:
«Вам с Акселем было хорошо вместе, не так ли? Помнишь тот летний день, когда дети играли в саду и бегали по кварталу, а вы убирали на кухне, было тепло, на тебе лишь короткое платье, ты сняла белье и села на кухонный стол, одного вида твоих загорелых бедер для Акселя было тогда достаточно, и спустя мгновение он уже был в тебе. Вы стояли посреди кухни, за дверью были дети, соседи, кто угодно мог зайти в любой момент, а если кто-то бы и застукал вас на горячем, это лишь сделало бы вас еще более привлекательными в их глазах, ведь можно только позавидовать молодой паре, занимающейся сексом, стоя посреди кухни, пока дети играют на улице. Вы бросили немытую посуду и отправились в спальню, чтобы проделать это снова. Вспомни себя в своей прошлой жизни, когда ты все воспринимала как должное. Разве тогда ты была недовольна?»
Да, я была довольна. Но я ничего не воспринимала как должное, совсем наоборот. Как бы там ни было, я уже не удивляюсь тому, как оказалась здесь, зато не могу понять, как могла терпеть жизнь в Гренде так долго. Все, чего я когда-либо боялась, уже произошло, но я уверена: каждый вечер раскладывать кресло из Икеи в своем кабинете – единственно верный выбор для меня. Словно я всю жизнь шла именно к этому.
2
В первую ночь в моей новой системе координат я не могла уснуть. Я лежала на медицинской кушетке и слушала, как по Солли-пласс ходят трамваи. Последний трамвай прогремел примерно в половине второго ночи.
На следующий день, после работы, я села в автобус до Икеи. Там я купила раскладное кресло-кровать и большое мусорное ведро, в котором теперь прячу простыню, одеяло и подушку.
На третий вечер я поняла, что мне срочно нужно с кем-то поговорить – с кем угодно и о чем угодно. Пришла уборщица, и я решила пообщаться с ней. Начала расспрашивать ее о жизни, поинтересовалась, есть ли у нее дети. Я пила кофе, стоя, а она убирала и отвечала на мои вопросы: «Yes. Her name is Maria. She is five years old. She is living with her parents in Poland. Of course I miss her» [4].
«Не приставай к ней», – сказал Туре. В тот день я впервые услышала его голос. Меня это нисколько не удивило, ведь к тому моменту уже столько всего произошло. Что может быть естественнее, чем разговаривать со старым пластиковым скелетом, стоящим в углу? И я ответила ему, мысленно, разумеется, словно он был живым человеком: «Но мне любопытно, как живут эти поляки. Каково им, зачастую образованным людям, оказаться в Норвегии на самом дне – в качестве уборщиков, грузчиков, маляров, циклевщиков?»
«Мало того что ей приходится убирать твой кабинет, так ты еще и донимаешь ее расспросами».
Но она ведь отвечает.
«Она не смеет тебя проигнорировать. Она ведь уборщица».
И все же я заговорила с ней из добрых побуждений, тем более что мне надоело рассматривать под микроскопом саму себя. Если заниматься этим достаточно долго, вскоре ничего не остается. За одним слоем всегда кроется еще один, затем еще один, и так до бесконечности. Я живу здесь уже почти три недели. Раскладное кресло жесткое и неудобное, и каждую ночь я несколько раз просыпаюсь. Но позволяю себе вставать, самое ранее, в начале пятого, поскольку четыре часа – это еще ночь, а пять – уже утро. Если на часах четверть пятого, я заставляю себя дождаться, пока стрелки не покажут двадцать минут, ведь тогда до половины пятого остается всего десять минут. И вот наконец я разрешаю себе подняться, надеть униформу и прошмыгнуть в туалет в конце коридора. Случалось в этот ранний час сталкиваться с коллегами, так что мне приходилось притворяться, будто я тоже только что пришла, всего на пару минут раньше, чем они сами. Без каких-либо объяснений и отговорок. Нужно всего-то посмотреть друг на друга с усталым видом: мы, врачи общей практики, вынуждены работать сутки напролет!
– Вы нарушаете гармонию, – сказал мне как-то один врач. – Вечно вы здесь. Вы что, здесь поселились?
– Да, – отозвалась я как ни в чем не бывало. – Нам всем следовало бы смириться с действительностью и переехать сюда – чем раньше, тем лучше.
Мы посмеялись. Хе-хе.
Если вам есть что скрывать, лучше держаться истины. Сказать правду, а там будь что будет. Но ничего не произошло. Коллега просто кивнул и пошел дальше.
Случалось, что я мочилась в раковину в кабинете. Потом убирала постель и складывала кровать, и
