фильтровать собственные ощущения и уже спустя неделю могла преспокойно сидеть в столовой и жевать бутерброд с колбасой, хотя еще пару минут назад отмывала от испражнений тела, стены и инвалидные коляски. Я возвела герметичные перегородки между «здесь» и «там», между «до» и «после» и, главное, между собой и пациентами.
Теперь же я не терплю ничего. Как будто с возрастом моя способность отделять вещи друг от друга стала неизбежно изнашиваться, и мне приходится прилагать огромные силы, чтобы достичь того, что еще пару лет назад получалось само собой.
Я машинально говорю, стараясь не обращать внимания на картинки, из ниоткуда появляющиеся на экране монитора. Произношу что-то о мази и суппозиториях, формирую рецепт на компьютере, но картинки продолжают маячить перед глазами, становятся все ужаснее, я вижу, как мои собственные зубы вгрызаются в геморроидальные узлы и в потолок бьет фонтан крови и экскрементов. Что стряслось? Раньше со мной такого не случалось. Мне доводилось видеть гораздо более неприятные вещи. Я вскрывала абсцессы, которые иной раз забрызгивали своим содержимым не только стоящих вокруг, но и потолок и стены. Я лечила раны, видела все жидкости, которые только есть в человеческом теле, ощущала все запахи, которые способен производить человек, так что вряд ли меня может смутить чуть-чуть испражнений. Но мои защитные перегородки прохудились, и содержимое отсеков только и ждет, чтобы перелиться через край. Я должна взять себя в руки, иначе разразится скандал, который совершенно точно приведет к тому, что мне больше не позволят здесь находиться. Куда мне тогда деться, ведь этот кабинет и эта униформа – последнее, что у меня осталось.
«Успокойся, – говорит Туре. – К тому же скандал уже произошел».
«Да, но здесь, – отвечаю я, – в этих стенах еще ничего не случилось».
Геморройщик уходит. Я обновляю журнал приема и вызываю следующего пациента. Сидящий за дверью мужчина с хвостиком и в очках отрицательно мотнул головой. Я прохожу по коридору, заглядываю в зал ожидания, называю имя пациента, но и там никто не отрывается от телефона. Только я собираюсь вернуться в кабинет, хвостатый бросает на меня вызывающий взгляд, в котором читается: «Ну теперь-то я могу войти, раз предыдущий пациент не явился?» – «Нет не можете, – молча отвечаю я. – Сейчас у меня заслуженная пауза».
Случись это пару лет назад, я бы пригласила его в кабинет. Раньше мне нравилось опережать график, контролировать ситуацию, делать пациентам приятно. Но в какой-то момент я поняла: как бы быстро я ни работала и сколько бы пациентов я ни принимала, их становится все больше, они льются нескончаемым потоком, словно из открытого крана.
Я сажусь за письменный стол и смотрю в никуда. «Все в порядке, – думаю я, – нужно просто сохранять спокойствие, когда выдается минутка, нужно просто…» Но тут вибрирует телефон, и я вспоминаю, что он уже вибрировал, когда я пальпировала анус геморройщика. На экране куча непрочитанных сообщений. Многие из них от Бьёрна. «Как дела? Почему ты молчишь?» На эти сообщения я не отвечаю, как не отвечала и на вчерашние. Я переключаюсь между приложениями и вижу, что он, оказывается, писал даже ночью в разные мессенджеры в три-четыре часа утра. Это моя новая тактика: не отвечать ни на сообщения, ни на звонки. Так я решила вчера после обеда. Мои большие пальцы замерли над экраном: что мне написать? Кто этот человек, ждущий ответа на том конце? Зачем все это?
«Пускай подождет», – подумала я и положила телефон на полку. Ведь Бьёрн все равно никуда не денется.
Я не отвечала, и с каждым часом мне становилось все легче. И почему мне потребовалось добрых полвека, чтобы наконец осознать, что лучшее средство – бездействие? Одна эта мысль приводит меня в бешенство.
«Но ты уже не можешь просто так выйти из игры», – говорит Туре, ведь он хочет, чтобы я продолжала битву: с Акселем, который занял наш дом в Гренде [1]; с Бьёрном, который вернулся к своей жене во Фредрикстаде [2]; с Гру, которая уже несколько раз общалась с Акселем, о чем она упомянула в нескольких сообщениях, на которые я тоже не ответила.
«Думаю, дела у него неважно, – написала она вчера в том же тоне, в котором обыкновенно обсуждала собственного бывшего мужа. – Ему очень нужно с кем-то поговорить». На протяжении миллионов лет женщины успешно применяют это логическое обоснование, чтобы оправдать что угодно: ему нужна я.
Могу себе представить, как Гру, моя бывшая соседка и собутыльница, томится одна на своей огромной вилле, а через дорогу сидит Аксель, такой же одинокий, в своем доме. Только теперь я отдаю себе отчет в том, что всякий раз, когда Аксель заходил на кухню, где мы с ней сидели, Гру расправляла плечи. Думаю, она делала это неосознанно, иначе она бы точно старалась это скрыть.
«И что ты собираешься с этим делать?» – спрашивает Туре.
Делать с чем?
«С тем, что, возможно, прямо сейчас Гру лежит рядом с Акселем в кровати, которую вы оплатили пополам и вместе затаскивали на второй этаж».
Я не знаю. У меня напрочь отсутствует соревновательный инстинкт. Если бы начался массовый голод, я бы погибла в числе первых.
«Ты должна что-то предпринять, прежде чем будет слишком поздно».
Что тут поделаешь? Мне остается идти своей дорогой. Если начать что-то предпринимать сейчас, станет только хуже. Я создам трение, которое только воспламенит отношения между ними.
«Погоди, ты дождешься. Вот они сидят по домам, покинутые своими супругами. Лучше не придумаешь. Как говорится, стол накрыт. Поверь, общество будет аплодировать им с тем же рвением, с каким обычно осуждает любые темные делишки, связанные с контрактами и недвижимостью».
Подумаешь.
«А как же Бьёрн?» – продолжает Туре, явно недовольным тем, что я не реагирую.
Бьёрн во Фредрикстаде, вернулся к Линде, своей повелительнице. Что свидетельствует о наивысшей степени зависимости. Самая сильная из всех зависимостей – тяга к подчинению, тяга к узам. После окончания Гражданской войны в Америке многие рабы отказывались покидать плантации, и в этом нет ничего удивительного. Зато удивительно то, что многие из них ступили на новый путь, ведущий в полную неизвестность.
Сообщения от Акселя: «Мне тошно смотреть на твою одежду в шкафу». Судя по всему, Аксель тоже встал рано. Приятно смотреть, как с каждым посланием он закипает все больше. «Мне тошно видеть твои вещи в доме. Я сложил их в мусорные пакеты и вынес в гараж. Можешь забрать их, когда хочешь, только не заходи в дом».
«Дом теперь его», – думаю я, но, как
