этого не отнять. К двадцати шести годам я объездила почти всю Европу, искупалась голышом в трех океанах и встретилась с разными людьми: политиками, дипломатами и большевиками. В колледже мне быстро стало скучно, поэтому я бросила учебу и решила пойти по жизни своим путем. Мне казалось важным не только постоянно находиться в движении, постигать окружающий мир, но и быть собой, жить именно своей жизнью, а не чьей-то чужой.
В январе тысяча девятьсот тридцать шестого года пришла телеграмма от мамы, в которой она сообщала, что отец серьезно болен, и просила срочно приехать в Сент-Луис. В поезде всю дорогу я нервно рвала на кусочки лежавшую в кармане телеграмму. Мама всегда старалась держать все свои переживания внутри себя, но тут ее беспокойство угадывалось в каждом написанном слове. Я непрерывно думала о ней и об отце, о том, как увижу его больным и разбитым, и я не знала, смогу ли со всем этим справиться.
Моя мама, Эдна, была для меня примером во всем: безгранично нежная, мудрая и к тому же самая добрая на свете. Несмотря на то что всю жизнь она посвятила борьбе за права женщин и всегда была готова встать на защиту справедливости, ни один марш или митинг не смог ей помешать оставаться любящей женой и прекрасной матерью. Каждый вечер, услышав шаги отца, возвращающегося с работы, мама бросала все дела и сбегала вниз по лестнице, чтобы поцеловать его ровно в тот момент, когда он, заходя в дом, убирал свою серую фетровую шляпу на деревянную подставку.
Этот милый ритуал стал для них традицией, которая каждый вечер, поцелуй за поцелуем, служила иллюстрацией их счастливой совместной жизни и надежного общего будущего. В детстве мне казалось, что для мамы время специально замедлялось, поэтому ей не составляло труда оказываться возле входной двери в нужную секунду. Но, конечно, я ошибалась. Для этого требовалось огромное желание и сила воли. Дело было в ее выборе и решимости. Мама сразу все бросала, чтобы успеть вовремя оказаться возле двери, и я ни разу не видела и не слышала, чтобы из-за этого что-то падало или гремело.
Мой отец, Джордж Геллхорн, был знаменитым и уважаемым врачом-акушером. Он имел обширную практику, преподавал в двух больницах и занимал безупречное положение в обществе. Он будто сошел со страниц романа Джордж Элиот: всегда заботливый, надежный, педантичный как дома, так и на работе.
В его кабинете, в строго алфавитном порядке, с идеально выровненными корешками, стояли тысячи книг. И все они были им прочитаны. Я тогда считала, что мой отец знает все на свете, в том числе и обо мне. Наверное, именно поэтому я всегда старалась ему угодить и заслужить его одобрение — мне хотелось быть той дочерью, о которой он всегда мечтал. Труднее всего оказалось принять тот факт, что такой мне так и не удалось стать.
От станции Сент-Луис Юнион я взяла такси. Приехав на Макферсон-авеню, остановилась перед широкой отполированной дверью и на секунду засомневалась — может, лучше сбежать отсюда прямо сейчас, чем столкнуться с суровой реальностью? В последний раз, когда я была дома, мы с отцом так сильно поссорились, что до сих пор воспоминания об этом вызывали у меня дрожь. А теперь он был тяжело болен, возможно при смерти.
Мама открыла дверь и посмотрела на меня как на сумасшедшую:
— Марти! Заходи скорее, а то замерзнешь насмерть!
Она затащила меня внутрь и крепко обняла. От нее пахло лавандовой водой, пудрой для лица и чистым постельным бельем. Каждый момент моего детства был связан с воспоминаниями о маме: занятия танцами, субботние завтраки, как она напевала что-то под шум льющейся из крана воды или повторяла отрывки из речей, которые все время сочиняла. Никогда не забуду наши совместные пикники в Крив Коер, рядом с бурлящим водопадом, — помню, что тогда я молилась, чтобы мама вечно была со мной. А также тихие вечера за чтением на веранде: когда становилось слишком темно, мы откладывали в сторону книги и смотрели, как белые мотыльки бьются об оконную сетку.
Теперь я словно открыла дверь в прошлое: все мои странствия и поиски себя не значили абсолютно ничего. Здесь все осталось по-прежнему: алый персидский ковер, на котором мы с братьями играли шарами марблс, мебель из красного дерева, картины и книги, аккуратно стоящие на полках, знакомые стены цвета яичной скорлупы, витражи на окнах, сквозь которые солнце бросало на пол разноцветные блики. Это был свет детства, которое я в одну секунду прожила заново.
— Как он? — решилась я спросить.
— Завтра станет яснее. — Мамино лицо выдавало тревогу и волнение. Ее красота до сих пор не поблекла, но в василькового цвета глазах, в выбившейся пряди волос, в знакомых чертах лица и даже в смятом воротничке темно-синей рубашки появились признаки бессонных ночей, забот и напряжения.
Я не хотела спрашивать про диагноз, боясь услышать, что у отца рак. Но эта мысль не давала мне покоя всю дорогу из Коннектикута, и сейчас, пока мама вела меня по длинному коридору, я продолжала гнать ее от себя. И снова до боли знакомый путь: сначала мимо письменного стола, круглого зеркала, с тяжелыми канделябрами с обеих сторон. В углу под лестницей — большой рояль, на изогнутом пюпитре которого все еще лежали листы с ноктюрнами Шопена, хотя никто уже много лет не играл, с тех пор как мой младший брат уехал в Виргинию изучать медицину. Все на своих местах, в идеальном порядке, как и всегда.
— Альфред приедет? — спросила я.
— В конце недели, если получится. У него только начался семестр.
Я ждала, что она скажет про моих старших братьев, Джорджа и Вальтера, которые живут далеко, на востоке страны. У обоих жены и маленькие дети, и если они тоже собираются сюда, то дела действительно плохи. Но мама молчала и, не останавливаясь, шла вперед.
Спальни братьев давно переделали в комнаты для гостей, моя же на третьем этаже оставалась в первозданном виде. Ужасно хотелось туда заглянуть, но прежде предстояло встретиться с отцом. Он лежал с закрытыми глазами, откинувшись на подушки. Его исхудавшее, осунувшееся лицо на фоне желтых простыней казалось нездорового серого цвета.
В телеграмме говорилось, что ему требуется срочная операция на желудке. Позднее я узнала, что отец долгое время не признавался никому, даже маме, что страдает от сильных болей в животе. Годами скрывал симптомы болезни, потому что догадывался, что умирает. И с каждым месяцем ему становилось все хуже.
— Марти
