Но этот дворник, мгновение посомневавшись, запор все же отомкнул. Московские дворники были воспитаны в почтении к властям, потому что не одни только мостовые мели. Они еще и за жильцами приглядывали, являясь главной опорой сыскных отделений, зная все обо всех и сообщая о том, что видели, слышали и догадывались, агентам охранки. А когда требовалось, замки дверные в квартирах, где их накануне пирогами да шанежками потчевали, выворачивали и в качестве понятых при арестах и обысках неблагонадежных квартирантов выступали, а то и ножку убегающим революционерам подставляли. А как иначе — кто бы их за здорово живешь в Москве держал и комнаты в подвалах давал? Охотников в Москве и Питере пожить, на веселую да сытую городскую жизнь поглазеть немало сыщется: метлой махать — это тебе не землю плугом пахать, чай, не надорвешься...
Где-то там, за воротами, долго гремел засов, прежде чем калитка открылась. Да не во всю ширь, а щелочкой. Дворник-татарин высунул всклокоченную спросонья голову, выглянул на улицу, огляделся по сторонам.
Никого. Улица пустынна, только возле ворот торчит, переступая с ноги на ногу, господин в калошах и темном дождевике.
— Ну давай открывай, что ли! — сказал Мишель.
Дворник сунулся обратно, приоткрывая калитку шире.
— Ты давно служишь? — спросил, без спроса шагнув в дворницкую, Мишель.
— Да уж давненько, — туманно ответил татарин.
— Жильцов всех знаешь?
— Какие знать...
— А тех, что из семнадцатой квартиры?
— Как не знать, — вновь повторил он. — Каждый день вижу...
Зрачки дворника метались в узких прорезях глазниц, как потревоженные мыши в подполе. Юлил дворник. Раньше бы все и с порога с превеликим удовольствием выложил. А теперь опасается, надеется в сторонке остаться.
— Ты мне тут не верти! — припугнул его, погрозив пальцем, Мишель, нажимая на интонации. — Я тебя живо обратно в твою Бугульму спроважу.
Дворник сделал вид, что испугался. Хотя — не испугался. Чего ему пугаться — может, и лучше в Бугульму-то! Порядку в Москве не стало, вон и жалованья уже, почитай, месяц не платили. Раньше подзагулявшие жильцы, которым он ночью ворота отворял, кто пятак, кто гривенник за труды совал, а нынче и спасибо иной раз сказать забывали.
Не Бугульмы он испугался и не полицейского жетона — грозного вида господина в дождевике. А ну как возьмет тот, осерчает, да и пальнет в него из револьвер-та. За дворника с него сильно не спросят, дворник — он не человек...
— Ну, чего молчишь-то? — вновь прикрикнул Мишель.
— А про что говорить надо? — поинтересовался дворник.
— Про жильцов из семнадцатой квартиры.
— А что жильцы — жильцы как жильцы, третий год квартируют.
— Сейчас они где?
— Известно где — дома спят.
— Все?
— С вечера все были.
— Собирайся, со мной пойдешь!
— Куда это?
— Туда — в семнадцатую квартиру.
— Не-а, — упрямо мотнул головой дворник. — Ослобони, барин. Мое дело двор мести, лед колоть, а это уволь. Не пойду я.
— Пойдешь! — уверенно заявил Мишель, доставая из кармана и треща барабаном здоровенного револьвера.
— Ну раз надо-ть — пойду, — согласился дворник, опасливо косясь на оружие и снимая с гвоздя какое-то тряпье. — А бумага у тебя имеется?
— Какая бумага? — сделал вид, что не понял, о чем идет речь, Мишель.
— Известно какая — с вензелями.
Дворник был не дурак, хотя и пытался им казаться. Он не раз и не два участвовал в процедурах ареста в качестве понятого и закон разумел.
— Ты про санкцию, что ли?
— Ну...
— Есть, все есть! — заверил дворника Мишель, похлопав себя по пустому карману.
Хотя никаких бумаг у него при себе, конечно, не было. Нынче, когда в стране все так стремительно перевернулось, когда пьяные толпы громят полицейские участки и убивают городовых, не то что санкцию, а самую плевую бумажку выхлопотать — ноги до самых колен изотрешь, и все одно — без толку. Потому как все понимают, что то, что написано пером, никаким топором из листа не вырубишь. Сегодня ты по недогляду или недомыслию чего-нибудь подмахнешь, а завтра тебя за это в кандалы и в Сибирь пешим ходом!
Была бы санкция или было бы другое, то, прежнее время, разве бы он стал перед дворником распинаться! А так — приходится. Дворник ему нужен был, лишь чтобы жильцы отворили дверь, потому что, коли того не будет, ни в жизнь не откроют. Не высаживать же ее одному. Да и не высадить.
— Ладно, пошли, некогда мне...
Они пересекли пустой и темный двор и вошли в подъезд. Мишель, не столько из опаски, сколько по привычке, шел сзади. Дворник, стуча по плиткам пола подковками сапог, пыхтя и отдуваясь, поднимался по ступеням, то и дело оглядываясь.
— Давай, ступай уже, — поторапливал его сыщик.
Возле семнадцатой квартиры остановились. Дверь была высокая, крепкая, с двумя французскими замками.
Такую легко не вынести, даже если ковырять ломом. В последнее время в Империи резко возрос спрос на запоры и плотников, которые брались укрепить двери. По домам ходили артельные люди, предлагавшие свои услуги, в скобяных лавках бойко торговали коваными засовами и хитрыми иностранными защелками. В стране еще ничего не происходило, но все уже к чему-то готовились.
С полминуты стояли молча.
— Ну чего встал — давай стучи! — шепотом приказал Мишель.
И сунув руку в карман плаща, стиснул пальцами холодную рукоять револьвера.
Дворник тяжело вздохнул, пробормотал что-то по-татарски и бухнул в дверь носком сапога.
Тишина...
— Еще стучи!
Дворник пнул дверь еще раз. Удары гулко, как в пустой железной бочке, отозвались в подъезде.
За дверью завозились.
— Кто там? Кому делать нечего? — спросил заспанный женский голос.
Мишель посмотрел на дворника и для острастки показал ему кулак.
— Это я — Махмудка! — крикнул дворник.
— Чего тебе надо?
Дворник растерянно посмотрел на сыщика. В придумках он был не силен.
— Скажи, что в доме пожар, — прошептал Мишель.
Тот понятливо кивнул.
— Так это — беда у нас... Горим мы, — громко сказал Махмудка. — Открывать дверь надобно, покуда не поздно еще.
Дворнику поверили, поскольку знали, что ни на какие выдумки он не способен.
Громыхнул засов, брякнула цепочка, и дверь приоткрылась.
