первый секретарь горкома партии?
Как ни растягивал Вольт удовольствие, а все-таки очень скоро тарелка его оказывалась пустой…
Шли дни. Было голодно, очень голодно. Семью Сусловых выручала Лада — овчарка, жившая в их квартире, собака находилась на воинском учете и ей был положен паек. Паек, конечно, был слабенький, с него можно было протянуть ноги, но все-таки это было что-то, пахло хлебом, гречневой кашей и забытым духом мяса.
Мать грустно качала головой:
— Никогда не думала, что мы окажемся на иждивении у собаки.
Вольт обхватывал голову Лады обеими руками и прижимал к себе:
— Кормилица ты наша, поилица и вообще все-все на белом свете.
Лада, собака умная, всё понимала, глаза у нее были такими же грустными и осмысленными, как у людей. Еду делили по-честному, на троих.
Время ползло медленно. Мать, медик по профессии, попробовала устроиться работать в госпитале — на любую должность, но это оказалось сложно, около госпиталя стояла очередь из медиков, желающих работать в любом месте, в любой должности, на которую поставят, — и санитаркой, и уборщицей, и подсобницей на кухню чистить картошку, колоть дрова, носить воду… лишь бы взяли! Не брали. Мест не было.
Госпитали, полные боли, стонов, раненых, смертей, ночных криков, оказались очагами жизни, к которым стремились люди.
Народ умирал сотнями, тысячами, у большинства не было сил похоронить умершего родича, поэтому покойника заворачивали в какое-нибудь старенькое байковое одеяло, обвязывали веревкой и выставляли на улицу.
Утром по улицам, тонко, горестно подвывая моторами, ползали кладбищенские полуторки, подбирали мертвых. Иногда в ранний час происходили и другие вещи, не такие скорбные. Именно утром в дверь квартиры Сусловых раздался стук.
Было еще темно. Электричество в доме отсутствовало с осени, с первых бомбежек, энергию подавали только в госпитали, на работающие заводы, которые обслуживали фронт, да еще на трамвай номер пятнадцать, который ходил на передовую, до самой конечной остановки, за которой уже начинались окопы.
Мать запалила трофейную свечку, которую ей подарили в госпитале — гонорар за выступление Вольта перед ранбольными, — и поспешила к двери.
Открыла, не спрашивая, кто пришел и по какому поводу, Вольт невольно поморщился — а вдруг явились лихие люди убивать их? Глянул на Ладу — та вела себя спокойно. Словно бы получив от Вольта команду, поднялась и, вильнув хвостом, поспешила в прихожую.
— Господи! — раздался громкий, какой-то слезно-обрадованный голос матери. — Коля!
Это был подарок, настоящий подарок, мигом осветивший холодную квартиру ликующим заревом — с фронта неожиданно прибыл отец. В доме, кажется, даже теплее сделалось. Вольт стремительно понесся в прихожую.
Отец был небритый, худой, с облезлым от мороза носом, в заиндевелой, обсыпанной белой махрой шинели, при двупалых рукавицах, привязанных к веревке и, подобно двум сердитым зверькам, выглядывавших из рукавов шинели, сгорбившийся… У него еще со времен Гражданской войны болела застуженная спина, так что в окопах Невского пятачка старшему Суслову доставалось как никому.
— Отец! — выдавил из себя Вольт, обхватил обеими руками заснеженного, обваренного холодом человека. — Тебя не узнать!
— Я это, я! А вот тебя можно узнать сразу, — сказал отец, — без пристрелки, не меняешься. Какой был, такой и остался.
— Ну! — Вольт развел руки в стороны. — Не от меня это зависит, пап!
— Тебе надо еще немного подрасти… Ты ведь уже почти взрослый, Вольтик!
— Взрослых людей вот так уменьшительно — Вольтиками — не зовут. — Он хотел сказать отцу, что с голодухи люди не растут, главное в блокадную пору — выжить, а не подрасти, но мать, обостренно все ощущающая, просекла ситуацию и, повысив голос, сменила тему:
— Коля, у нас ничего, кроме морковного чая и куска хлеба, в доме нету… Так что позавтракаем тем, что есть.
— Не страшно. Я маленький гостинец привез с фронта, — отец, кряхтя, сгибаясь почти пополам, стянул с себя шинель, определил ее на вешалку, постоял с минуту неподвижно, успокаивая боль в спине.
— Сколько у тебя есть времени, Коля?
— Отпустили на полтора часа.
Отец разогнулся, пошарил в кармане шинели, достал небольшой сверток, протянул матери.
— Это… — начала та неуверенно и умолкла, стараясь понять, что находится в половинке плохо пропечатанной дивизионки — дивизионной газеты.
— Это к завтраку, сладкое… Гостинец с Невского пятачка.
На кухне мать развернула сверток. Это оказались два куска черного солдатского хлеба, вымоченные в сладком чае, а потом высушенные в блиндаже на макушке буржуйки.
Хлеб выглядел аппетитно и оказался очень вкусным. Вольт восхищенно покрутил головой:
— М-м-м! Это же слаще меда… М-м-м! — Вольту показалось, что мед все-таки не столь сладок, как вымоченный в жидком сахаре и высушенный хлеб. Мед, как пить дать, уступит фронтовой горбушке…
Старший Суслов молча смотрел на родных людей и отрешенно, очень печально улыбался. На фронте было тяжело, очень тяжело, некоторые не выдерживали — были случаи, когда ополченцы сходили с ума… А здесь было еще тяжелее, труднее было выжить, много труднее. На глазах друг у друга вымирали целые семьи, в квартиры с настежь распахнутыми дверями плотно набивался мерзлый снег — приносился с улицы сквозь выбитые стекла подъезда, твердым, как железо слоем оседал на полу, был подобен кольчуге, брать его можно было только ломом… Либо тяжелым колуном.
— Ах вы, мои хорошие, — словно бы очнувшись, вздохнул старший Суслов, в горле у него что-то сухо, по-коростелиному заскрипело.
Мать ела сладкий сухарь со скорбным видом, наверное, понимала, чего стоило отцу сэкономить, изъяв из скудной фронтовой пайки два куска хлеба и найти сахар, чтобы превратить его в сироп, подставляла под подбородок ладонь, боясь потерять даже одну крошку, в уголках рта возникали и тут же стирались мелкие морщинки, которые часто возникают у пожилых людей во время еды.
— Скажите, вы тут без меня патефон заводите или нет? — неожиданно спросил отец. — С патефоном ведь все-таки веселее…
— Нет, не заводим, — мать отрицательно покачала головой, — последний раз мы слушали Клавдию Шульженко еще до войны… Первого мая. Ты помнишь, мы собирались на Первое мая?
Взгляд у старшего Суслова затуманился, он не удержался, кивнул — хорошее было время! И праздники были хорошие, отличались неподдельной теплотой, душевностью… Вернутся ли те времена или нет? Обязательно вернутся. В этом ополченец Николай Суслов был уверен, как в круговороте воды в природе и в том, что Волга впадает именно в Каспийское море, а не в Индийский океан.
Через полтора часа — ровно через полтора, минута в минуту, как и было отведено шефом группы командированных, — старший Суслов покинул дом, произнеся на прощание слова, вызвавшие и у Вольта, и у матери невольные слезы:
— Ну вот, повидался я с вами,
