на стенах часто проступали капли влаги, хотя потом они исправно исчезали, словно бы высыхали под воздействием неведомого тепла, и этим их дом отличался от других построек Питера, пропитанных сыростью.
Встречались, как и до войны, часто, только во встречах этих уже не было того светлого, по-ребячьи надежного настроения, способного родить в душе радость… А вот раньше было. Сейчас же голову занимали совсем другие мысли: не умереть бы!
— Неплохо бы отыскать какое-нибудь картофельное поле… Под городом, либо в самом городе, — сказал как-то Петька.
— Зачем?
— Картошку осенью никогда не выбирают до конца, обязательно что-нибудь остается в земле… Представляешь, как дома обрадовались бы, когда мы притащили б к себе на кухню по паре килограммов такой картошки.
Вольт поддел пальцами очки, сползающие с переносицы, задумчиво покачал головой.
— Земля под городом болотистая, на ней мало чего урождается. Хотя надо подумать, где картошка может быть. Ежели только в дачных местах… Там тоже до войны встречались огороды. И — часто.
— Ну, почему? Не все профессора-интеллигенты обитали на дачах, попадался и рабочий класс — рабочим тоже предоставляли участки, и они охотно ковырялись в земле… Были еще подсобные хозяйства, там картошку выращивали обязательно, колхозы были, лесхозы… Много чего было.
— М-да… — Петька задумался.
— Надо будет прикинуть, мозги расстелить и с карандашиком по ним пробежаться: где могут быть огороды? Хотя подозреваю, что их и без нас уже несколько раз перекопали и извлекли то, что можно положить на зуб.
На Питер тем временем надвинулись холода. Ранние. То ли природа решила прижать фрицев, то ли наоборот — повернулась задом к нашим окопам. И одни, и другие пребывали в равных условиях. Хотя у фрицев в окопах было теплее, чем у нас, — из Германии им и окопные печки присылали, и топливо — прессованные брикеты из опилок и древесной стружки, пропитанные горючей смесью. В окопах немецкие печки, конечно, не стояли, их наверняка определяли в блиндажи, но все равно такая забота фатерлянда трогала солдат вермахта чуть ли не до благодарного обморока.
Иногда, пребывая в окопах, они под губную гармошку горланили песни, прославляя свои уютные дома, оставшиеся на родине, фрау, содержавших их в порядке, и звонкоголосых киндеров — детей.
Один огород, который можно было перелопатить на предмет оставшейся картошки, шустрый Петька обнаружил совсем недалеко от их дома, но мороз так сковал землю, что лопатой ее взять никак не было возможно, только ломом, а копать картошку ломом — штука как минимум нелепая, поэтому надо было ждать оттепели.
А с другой стороны, этот огород какие-нибудь умельцы могли прошерстить и в морозную пору: народ наш изобретательный, обязательно найдет способ, как мерзлый камень обратить в мягкий творог.
— Жаль, до весны этот огород не уцелеет, из мороженой картошки здешние дуралеи напекут чибриков, — с грустью молвил Вольт, — нас они не дождутся.
— Если напекут, то не такие уж они дуралеи, — сказал Петька.
Дядя у него — родной по линии матери, между прочим, — был флотским командиром, ходил в тужурке морской пехоты, работал синоптиком, — знал, какая погода будет в море завтра и послезавтра… Он и не замедлил сообщить племяннику, что в ноябре грядет приличная оттепель. Хотя и короткая.
Петька взбодрился: оттепель — это хорошо! Сказал об этом Вольту, похлопал его легонько по плечу, сдвинул очки с носа на лоб, как старый заводской мастер с плаката, призывающий молодежь идти в школы фабрично-заводского обучения.
— К походу на огород надо хорошенько подготовиться, Вольт. Понял?
— Понял, понял… — затем, стараясь поднять настроение у самого себя, да и у Петьки заодно, пропел лихо, сопроводив пение дробной чечеткой: "Сегодня утром под мостом поймали Гитлера с хвостом!"
Петька не выдержал, захихикал колюче, но в следующий миг сбился с ритма и закашлялся.
— А ты молодец, Вольт, скоро настоящим поэтом станешь.
— Слова в этой песне не мои — народные, — сказал Вольт, — мои только музыка и чечетка.
Петькин дядя не ошибся — выдалась не только оттепель, явление для ноября редкое, но и прошел мелкий, как пыль, дождь, окропил землю тонким слоем и почти незаметно умудрился съесть довольно много снега.
Поездка увенчалась успехом — наши добытчики набрали почти два рюкзака черной мерзлой картошки и, шатаясь от бессилия, от усталости, мокрые, словно мыши, попавшие под дождь, — так взмокли, — с трудом добрались до дома.
Чибрики — оладьи из мерзлой картошки, которые приготовила Вольту мать, получились отменные, такие до войны не подавали даже в ресторанах первого разряда, расположенных на Невском проспекте.
Пожарены оладьи были на машинном масле — у матери хранился пузырёк для смазывания швейной машинки, масла там было немного, но, чтобы смазать дно сковородки несколько раз, хватило, и вкус от него был, как от масла подсолнечного — ничего машинного…
Жаль, что в доме не было второго такого пузырька.
Наелся Вольт так плотно, мать даже обеспокоилась его физическим состоянием:
— Смотри, не лопни!
Вольт не лопнул, уцелел; Петька тоже не лопнул — повезло им.
Пожалуй, это был единственный случай, — пожалуй, за всю блокадную пору ребята наелись досыта, больше ни у Петьки, ни у Вольта такого не было…
И природа поблажек не давала — ни нашим, ни не нашим, — и оттепелей не было, и зимних дождей, и дней, вдоволь наполненных солнцем, — дни стояли хмурые, горестно-темные, под стать голодным и холодным, умирающим ленинградцам.
Несколько раз Вольт выступал перед ранеными бойцами в госпитале, ловко играл на гитаре, пел — Петька ему подпевал, — читал стихи собственного производства, на злобу дня: про Гитлера и Геббельса, генерала Мороза и доблестных бойцов, защищавших Невский пятачок… Выступления Вольта нравились и раненым, и врачам, и девчонкам-медсестричкам, таким же юным, как и они с Петькой, поэтому каждый раз он получал в госпитале гонорар — тарелку жидкого, но очень вкусного супа.
Гонорар не обходил стороной и Петьку, его обеспечивали на равных, также наливали чашку супа и давали кусок хлеба, хотя он был лишь на подпевке у Вольта… Съедал Петька свою долю в два раза быстрее напарника.
Вольт ел аккуратно, медленно, экономил суп и специально растягивал время, глядя на Петьку, он улыбался и говорил:
— Ешь, ешь, мока, толстым будешь!
Что такое "мока" или кто это, Петька не знал, — да и никто не знал в окружении Вольта, — облизывая ложку перед сдачей посуды поварихе, Петька согласно наклонял голову:
— Быть толстым я готов!
Вольт улыбался еще больше, растягивал рот от уха до уха: готов-то он готов, да только кто ему даст быть толстым? Сторож из пустующего Лениградского зоопарка или
