концерты и ездить с гастролями по всей Болгарии, где имела большой успех, – и эмигранты, и местные жители с восторгом слушали ее пение, испытывая тоску по потерянной родине. Начались заграничные турне – Прага, Берлин, Белград, Прибалтика… Для Николая Скоблина возобновленная карьера жены имела большое значение, он всегда сопровождал ее в поездках…
В 1924 году они смогли перебраться во Францию, в «столицу» русских эмигрантов – Париж, где Плевицкая имела не меньший успех. Она была принята в лучших кругах эмигрантского общества, все, вплоть до уцелевших членов императорской фамилии, приглашали ее с мужем в свои дома. Муж занял видное положение в РОВС – Российском общевоинском союзе, главной военно-политической организации белогвардейцев. Плевицкая стала звездой мировой эстрады – выступления в европейских столицах, в Америке приносили приличный доход. Она смогла приобрести особняк в Париже, дорогой автомобиль, завести прислугу, вообще вернуться к привычному комфортному существованию.
И тут разразилась страшная беда. Агенты НКВД, активно действовавшие в европейских столицах в середине 30-х годов, провели ряд удачных «актов» – похищение видных белогвардейских генералов (Кутепова и др.) из числа руководителей РОВС. Власти обвинили мужа Плевицкой Скоблина, исчезнувшего при загадочных обстоятельствах (а возможно, и просто убитого – его следы после похищения генерала Миллера более никогда и нигде обнаружены не были), в том, что он – агент советского правительства и был причастен к операциям похищения. Плевицкая была арестована и оказалась под судом за соучастие.
Белая эмиграция отвернулась от нее – в примадонну, бывшую недавно кумиром публики, только что не кидали камни… Следствие тянулось почти два года, суд состоялся в 1939 году, незадолго до вступления во Францию войск Третьего рейха. Скоблина приговорили заочно к пожизненной каторге, Надежде Плевицкой, которой было уже за пятьдесят, присудили двадцать лет тюрьмы, а после отбытия срока – еще десятилетнее изгнание за пределы страны… Адвокат, испытывавший к ней большую личную симпатию, смягчения приговора добиться не сумел.
Она умерла в тюрьме во время фашистской оккупации Франции…
В эмиграции Надежда Плевицкая написала две книги воспоминаний: «Дёжкин карагод (Мой путь к песне)» (Берлин, 1925) и «Мой путь с песней» (Париж, 1930). Первая книга рассказывает о детстве (карагодом в ее родном селе называли хоровод), о взрослении будущей певицы и первых попытках поиска своего пути. Вторая книга повествует прежде всего о ее творческих удачах и удивительном подъеме на музыкальный Олимп, о друзьях с громкими именами, о родных людях. Вот только о личной жизни Надежда Плевицкая говорит мало – первого мужа упоминает мельком, разве что о его крупном проигрыше в казино Монте-Карло вспомнила да о том, что ее мать в селе умерла на руках у Плевицкого, рассказала; о Шангине можно узнать лишь то, что он был гвардейский офицер, воевал и погиб… А она его очень любила и еле пережила эту потерю. Два других мужа и не упомянуты.
Что ж, не каждому человеку легко делиться глубоко личным…
Книга первая. Дёжкин карагод (Мой путь к песне)
Небольшое, запущенное озеро в Мёдонском лесу, близ Парижа, излюблено рыболовами. Они сидят вокруг него с удочками и часами, с ангельским терпением, ждут улова. Никогда я не думала, что буду здесь, у озера, наблюдать, как французские граждане ловят рыбу, и вспоминать мое дорогое, мое невозвратное!..
* * *
Вспомнилось мне родное село Винниково и наш пруд, обильный всякой рыбой. Мать моя была горячий рыболов, и, когда все старшие были на работе, я помогала матери ловить рыбу, как помогала ей во всем. Все делала я с охотой: цыплят накормить, крапивы свиньям нарвать-нарубить, посуду убрать, ну а рыбу ловить и гусей стеречь – не любила.
И какое, право, удовольствие девочке тянуть сеть по грудь в воде, утопая в грязи топкого пруда? Да и ловля бывала на закате солнца, по зорьке, когда подруги мои весело играли на выгоне «в коршуна». Их голоса и крики «крра, крра» доносились до меня, возбуждая зависть и усиливая мое нетерпение: «Когда же конец этой ловле?»
Но мать не делила моего чувства, а еще сильнее разгоралась; за спиной в мешке ее трепетало много рыбы. Но вот мы делаем последний заход, рыбу высыпаем в ведро, и я, к большой радости, спешу на берег, а мать одна принимается ловить раков.
Помню, с ужасом я смотрела, как она смело лазила под коряги и в норы: знала мать, где гнездятся раки. И вот – полно ими ведро. Мокрые, спешим мы огородами домой. Работа кипит, горит костер, варится уха и раки: идут с работы братья, сестры, отец, а для них уже готов сытный ужин.
Мои старшие сестры, статные девушки, работа их за целый день не берет.
Они весело подтрунивают друг над другом.
Настенька говорит, что Дуня не поспевает вязать снопы за отцом, а Дуня в ответ, что, хотя и медленно вязала она, зато снопы крепче Настенькиных.
– Твои как в руки возьмешь, так и рассыплются.
Любят крестьянские девушки жнитву.
В такое время все село на поле: есть где показаться работушкой друг перед другом.
И как не показаться, когда рядом, на загоне, работают женихи да будущие свекрови – не ударить же лицом в грязь.
Работящая девка – сокровище в доме.
Всегда я завидовала старшим сестрам – они большие, и, чтобы показаться, что и я не маленькая, старалась поднимать меры с зерном или картошкой, да за это получала лишь подзатыльники – надорвешься, мол. Я обижалась, но тринадцати лет поднимала мешки в пять пудов. Тогда разве знала я, что буду петь, готовилась быть «сокровищем в доме».
Я подсматривала, как сестры на ночь мажут сливками лицо от загара, и делала то же; еще таскала я у них помаду и репейное масло, которым они душили волосы, за что также награждали меня подзатыльником.
Словом, мешали мне всячески стать большой.
* * *
Отец мой был николаевским солдатом[1]. Прослужил восемнадцать лет, а шесть лет ему подарили за его честную и беспорочную кавалерскую службу.
Был он стрелком, да на учении порохом засорил глаза. И как я помню его, всегда страдал он глазами, а под конец совсем плохо стал видеть.
В селе все его звали – Солдат.
Долгими зимними вечерами, когда прялки моих сестер тихо гудут, приходили к нам посидеть, покалякать почтенные господа мужики: да и к кому же пойти, как не к солдату бывалому? Первым являлся Дей Абрамыч, двоюродный дядя, опрятный и собою красавец, и было слышно, как в сенях обметал
