условиях места и положения, какими обстанавливается детство человека, часто нельзя отыскать ни малейшего намека на его будущее. Все там влечет взор его в одну известную, определенную сторону, а между тем душа смотрит инуды. Дремучие леса и шестимесячные снеги – его привычная, неизменная панорама13 – закрываются перед ним, малою и грубо начертанною картиною Печерской Лавры, занесенною на дальний север каким-то поклонником. Другой поклонник, грея свои трудные кости на полатях, рассказывает ему про теплынь киевскую, про чернослив и грецкие орехи, спеющие под открытым небом и растущие по дорогам, и, заманив его детский вкус, развивает перед ним картину чудес Божиих, переполняющих святое место, живописав перед ним и Сампсона14, раздирающего пасть львови, и потерянный ход подземный из пещер до Царя-града... После того что́ уже ни говори будущему страннику, куда ни направляй его мысль и взор, ему все видится Киев с его дивною святынею, пленительною древностью, теплым воздухом и светлым небом. Что же далее? Непредвиденно, неожиданно, даже вопреки его собственной воле, каким-то необъяснимым дуновением какого-то незримого ветра он вдруг переносится действительно туда, откуда тайный зов слышался ему издавна, из детства15. Удача.
Довольно ли ее? Нет. Киевлянину стало припоминаться, что в то время еще, когда он думал о Киеве как о счастии другого мира, ему казалось, что за печерскою картинкою скрывается другая, и не одна, – далее ее, лучше ее, таинственнее, – что Киев есть только перепутье в Иерусалим – в Рай. И точно. Скоро святыня первостольного города Руси стала казаться ему неполною, теплота – недостаточною, тысячелетняя древность – слишком свежею, князь Владимир – только отсветом царя Багрянородного. Душа пленилась уже другими образами. Несравненно светлейшие точки блестят ему – до ослепления – на темной перспективе будущего. В то же время жизнь слагается так, что взор мысленный невольно должен обращаться в другую сторону, где ничто не светит, кроме памяти о минувшей удаче и веры в лучшую будущую, – за гробом. И опять удалось! Повеяло с разных сторон и занесло обитую стезю, а небитая, и дотоле не зримая, вывела удивленного путника туда, куда только один сладкий сон мог, по-видимому, поставить его! Что это: удача случая или удача расчета? Просто – удача, – даяние Божие, и ничего более!
В самом деле, мне кажется грешно не исповедовать милостей Божиих там, где они вопиют до того, что заглушают собою и голос скромности. И Царьград, и Иерусалим, и Фивы великие, стовратные, и Фивы седмивратные, и Афины славные, и вечный Рим, и столько других желанных мест я видел, перечувствовал сердцем, перемыслил умом. Удалось более, нежели сколько вместить мог. – Пробел оставался только там, где всего менее он мог быть, – на имени Афона.
Временем, наиболее благоприятным для путешествия, обыкновенно мне служило лето, делавшее тяжким пребывание на каменистой почве Аттики под палящими лучами солнца. По окончании праздников (с неделею Всех святых) в кругу духовной семьи нашей обыкновенно задаваем был вопрос: «Куда же на этот раз?» Ответом, также обыкновенно, было выжидание того, на что решится предлежащий вопрос. А ему решиться не всегда легко было – по причинам, о которых знает хорошо всякий путешествовавший, и в особенности – путешествовавший по востоку16. На этот раз всего более склонялась душа к соседнему острову Пелопа (Πελοπόννησος), вещее имя коего связывается с поразительнейшим баснословием древности, так дерзко отвечающим библейскому сказанию об Исааке, – к земле, где «первый» жил и царствовал Пелазг ὁ ἁντίθεος, изобретший постройку хижин и научивший людей питаться желудями и одеваться свиною кожею, – к памятной от дней детства Аркадии, где люди были некогда гостями и застольниками богов за свою правду и благочестие, и даже богами делались17. Как было не пожелать взглянуть на землю такой высокой, адамовской, простоты! Но не Пе́лопс и не Пелáзг собственно звали меня в Пелопоннис, а недосмотренные мною христианские древности Греции, именно же Монемвасии, Спарты и других мест, отмеченных памятниками погасавшей империи Византийской, здесь вспыхивавшей своим предсмертным, бледным и дымным, пламенем. И, может быть, я решился бы наконеп на эту давно планируемую поездку, но вот что случилось. В минуту самого глубокого путешественного раздумья моего совершенно неожиданно раздался в слух мой знакомый и любезный голос18: «А я вот опять к вам, и теперь уже за вами!» Естественно, в ответ на это с моей стороны посыпались лаконизмы: откуда? как? куда и зачем? и проч. Все их разрешало слово: Афон – с прибавлением к нему в виде postulatum: «Собирайтесь-ка!»
Все это происходило недели две назад тому. Такой достойный Ираклидов внезапный набег на мои планы поставил меня в невозможность защищаться и противляться. Да, сказать но истине, и не от кого было защищаться, и нечему было противляться. Приглашавший меня с собою на Афон стоил и Пе́лопа и Пелáзга, учивших людей есть желуди, в то время как сами – «сотрапезники богов», – верно, питались хлебом и вместо щетины носили алопеку (лисий мех). Ужо́ вышеприведенный разговор наш показывает ясно, что это не был претендент на божество и свое человечество понимал далеко иначе, нежели отец Пелопа, одним словом: это был почтеннейший П. И. С*, известный свету и умом и трудом, и добрым сердцем и добрым подвигом в пользу науки, честь церкви и славу отечеству. Я бы никогда не простил себе, если бы не воспользовался его обязательным приглашением, поставлявшим меня при источнике богатейших пособий к изучению предметов, издавна меня занимающих, и пропустил драгоценный случай видеть на самом месте производства то, чему прошлою зимою так единодушно рукоплескала Россия. Итак... Афон!
Но прежде его, как бы в задаток наших будущих поездок по Св. Горе, я пригласил почтеннейшего археолога съездить со мною посмотреть сокровище христианских Афин – Дафнийский храм. Там мы провели несколько дней в совокупном изучении всех подробностей здания, архитектурных и живописных, – отыскали, расчистили, разобрали его 70 мозаических изображений, наполовину почти еще уцелевших, из коих два, наиболее ценные, были даже калькированы. В то же время произведены были фотографические снимки церкви с разных сторон и даже стереоскопический вид внутренности купола с колоссальным изображением Господа Вседержителя, к чему представлялось немало затруднений. Мы застали деятельные работы около церкви. Производилась расчистка церковной площади с северной стороны церкви от накопившейся в течение веков земли, составившей слой аршина в два толщиною. Причем найдено было довольное количество обломков мраморных изделий и множество кусков осыпавшейся
