Кричали стропальщики, крепившие грузы. Переругивались нагруженные работой докеры. Тарахтели перекатываемые бочки. Где-то трещал упавший на камень причала ящик, там же красочно описывалось генеалогическое древо нерадивого носильщика и определялись анатомические особенности строения его рук. Неутомимые писари записывали за строгими, неподкупными таможенниками. Возле них неуверенно переминались взволнованные капитаны и владельцы кораблей, при каждом взгляде таможенника в бумаги утиравшие вспотевшие лбы платками, рукавами и полями шляп. Представители неподкупной таможни и морской торговли спорили, возмущались, отрицали, возражали, подмигивали, сулили, заверяли, клялись и заговорщицки перешептывались. А досмотр выявлял или не выявлял наличие контрабандных товаров.
Анрия была самым крупным портом на Южном Берегу и воротами Империи в Этелу, на анрийский порт приходилась основная доля имперской внешней торговли на Гарнунском море. Мало кто уже помнил — или делал вид, что не помнит, — что совсем недавно у Анрии была совершенно иная репутация. Отсюда сто с лишним лет назад отплывал в Шамсит Сигизмунд Ландрийский Лев, с боем взяв непокорный вольный город, слывший пиратской столицей. Хотя еще тридцать лет назад любой корабль под черным флагом мог спокойно зайти в Гердову бухту, а орудия Зеевахта салютовали скелету-копьеносцу Эрхарта Черного, черепу и кресту Алмазного Филипа и косе смерти Счастливчика Крюгера. В анрийских кабаках достаточно было крикнуть «Пьер Дюбуа», «Диего Амаро» или «Афат Альбияр», чтобы толпы желающих пополнили потрепанную при абордаже команду. Анрийские банкиры и ростовщики с готовностью открывали сберегательные счета на имена простых торговцев сахаром и специями Веселого Эда или Яспера Музыканта. А совсем недавно анрийские склады полнились контрабандным товаром, «спасенным» с дрейфующих в открытом море кабирских кораблей командой Генриха ван дер Фрихха, капитана торгового двадцатичетырехпушечного брига «Морской дьявол».
Но кабиро-имперские войны закончились, а вместе с ними закончилось и пиратство на Гарнунском море. Пиратов либо загнали на Ту-Джаррские острова, откуда они осмеливались нападать лишь на небольшие одинокие суда, либо вовсе вытеснили к Коярскому архипелагу, где до них мало кому есть дело, кроме самих коярцев, ютившихся на обочине истории и мировой политики.
Анрия стала примерно чтущим имперский закон богатым торговым и промышленным центром, городом, где цветет коммерция и предпринимательство. А все те преувеличенные слухи о разгуле преступности и Большой Шестерке опровергались на высочайшем уровне.
* * *
Бруно жил в Анрии почти всю свою жизнь. В молодости чтобы заработать, ему пришлось выйти в море. Выбор морской стези в Анрии всегда был обширен, поэтому Бруно выбирал тщательно. В Его Величества Кайзера Фридриха Второго флоте была жесткая дисциплина и могли убить. У пиратов дисциплина была еще жестче и умирали гораздо чаще. В рыболовецком промысле приходилось горбатиться круглые сутки, чтобы отдавать долю и хоть как-то кормить себя. Береговые контрабандисты больше прятались по пещерам и лесным фортам или постоянно бегали от патрулей, резались с хакирами, пиратами, клиентами, друг с другом, нежели курсировали на тартанах вдоль побережья.
Поэтому Бруно пошел матросом на торговое судно и очень быстро пожалел об этом. Приходилось много работать, недоедать, недосыпать, жить в постоянном страхе заболеть цингой, слушать постоянные выговоры, а однажды пережить порку, и день и ночь смотреть на до тошноты одинаковый морской пейзаж.
В конце концов, все окончилось тем, что капитана поймали на провозе контрабанды и справедливо вздернули, а матросов сослали на рудники Нойесталля. Не избежал этой участи и Бруно, но ему дали всего год, причем, не самый худший в его жизни. Оказавшись на свободе, Бруно после недолгих раздумий вернулся в Анрию и только тогда понял, для чего родился.
Он родился, чтобы стать профессиональным нищим.
И в этом очень быстро достиг вершин мастерства. Он так ловко делал жалкий вид, ныл, плакал и сочинял слезливые истории, что у прохожих рука сама тянулась, чтобы бросить бедолаге пару нидеров. К тому же, Бруно обладал определенной склонностью к изучению языков, поскольку в Анрии без этого профессиональным попрошайкой стать невозможно. Он мог подсказать дорогу на трех, благословить и пожелать долгого здравия на семи, выклянчить монетку для бедного нищего на двенадцати, представиться брошенным ветераном войны на двух и послать упрямого скрягу на пятнадцати различных языках.
Вскоре Бруно вошел в шайку таких же уличных попрошаек и мелких карманников и за очень короткое время стал среди них настоящим авторитетом и общепризнанным маэстро «честного вытягивания нечестно заработанных медяков». Среди попрошаек считалось, что нет такого зазнавшегося скупердяя, который отказался бы подать Маэстро милостыню, а если такой находился, то Бруно считал прижимистость личным вызовом и не успокаивался, пока не освобождал его кошелек от пригоршни монет, а то и пары зильберов.
В общем, можно было с уверенностью сказать, что Бруно был счастлив. Занимался любимым делом, был в нем успешен, имел признание и какую-никакую крышу над головой и кусок хлеба.
Впрочем, счастье имеет обыкновение когда-нибудь закончиться.
* * *
Бруно любил, когда в порт заходит много кораблей — хороший день для заработка. У матросов обострено братское чувство, а еще прогрессирует щедрость, стоит им оказаться на твердой земле, поэтому редко кто откажется подать бывшему моряку, списанному на берег по причине немощи и болезни. Когда надо Бруно умел становиться до слез немощным и до тошноты болезненным.
Маэстро шел на свое излюбленное рабочее место в приподнятом настроении, в уме перебирая подходящие на сегодня жалобы, слезы, унижения и готовые для особо придирчивых клиентов объяснения нелегкой судьбы и невозможности зарабатывать по-человечески. Но на Рыбном прогоне, примыкающем к анрийскому порту, решил сделать вынужденную остановку. Бруно не мог отказаться от пары лишних медяков, а эта остановка сулила целую пригоршню.
Он стоял посреди дороги.
Наметанный глаз профессионального попрошайки еще издали выявил, что этот клиент в Анрии впервые. Даже самые уверенные в себе люди в чужом городе ведут себя по-особому и все равно выделяются в толпе, настороженно озираясь по сторонам. Подойдя чуть ближе, Бруно смог приблизительно оценить и кошелек фремде и довольно потер руки. За подсказку всегда подавали щедро, ведь только Бруно подсказывал именно ту дорогу, по которой можно дойти до пункта назначения в целом виде и почти без синяков. В зависимости от щедрости клиента и настроения Бруно, конечно.
Так что он ссутулился, настроил голос, чтобы звучать соответствующим образом, и заковылял к чужаку, сильно припадая на левую ногу.
Подойдя совсем близко, Бруно слегка разочаровался. Он принял чужака за кабирского офицера, но теперь понял, что военным тот не был, хоть фремде и был одет в черный кабирский мундир, подпоясанный кушаком, но без каких-либо знаков различий, а ворот был фривольно и вовсе не по-военному расстегнут на три пуговицы.
Однако отступать Бруно не привык. Одежда чужака была не из дешевых, правда, несвежей и слегка помятой. Но даже если тот снял ее с чужого плеча, то и кошелек прибрал тоже. Только конченый идиот, раздевая кого-то, оставит ему деньги.
Фремде смерил Бруно холодным взглядом серых глаз. Взгляд попрошайке не понравился. Он не был злобным или неприязненным, он был каким-то… пустым и безжизненным.
Маэстро располагающе улыбнулся, раболепно поклонился со всей возможной неуклюжестью, выказывая, что хоть и тяжко это делать, но он все равно это сделал.
— Кхаам, сай-иде, — приветствовал он. После краткого раздумья Бруно все-таки решил, что на всякий случай стоит начать с ломаного кабирского.
Чужак никак не отреагировал.
Он был высоким, широким в плечах и крепко сложенным, смуглым, хотя смуглость объяснялась скорее южным солнцем, нежели природой. Короткие волосы, поредевшие на темени, и неопрятная борода были темно-русыми, а грубые черты лица и вовсе вводили Бруно в ступор: чужак мог сойти и за этельца, и за ландрийца. Пожалуй, единственное, в чем Бруно не сомневался, — в наличии застаревшего шрама, рассекавшего бровь и щеку под правым глазом фремде. Все остальное как-то смазывалось, стоило лишь моргнуть.
