не останавливаемся! И потом, здесь холодно, а не жарко.
– Всё как в Яссах, говорю я вам! Всё как в Яссах!
С тех пор каждый раз, когда поезд останавливался в чистом поле, он боялся, что они поедут в другую сторону. Что остановятся на станции, и из вагонов станут выбрасывать умирающих, детей, стариков. Он готов был локти кусать. Что делать? Что делать? Он пробрался к окошку, извиняясь, толкая одного, отодвигая другого. Какой-то старик пытался там перевести дыхание. Он дышал тяжело, со свистом. Астма, сказал он. И улыбнулся отцу близнецов. Он качал головой и смотрел на него такими глазами, как будто уже все понял, такими глазами, как будто с самого рождения все знал. Старик не сетовал, ему просто нужно было немного воздуха.
Шел снег, замедляя ход поезда. Потом поезд вдруг замер, постоял немного и снова пошел, пыхтя как астматик. И тогда он понял.
Он растолкал соседей. Добрался до шали из пиренейской шерсти. Только не выбирать, только не раздумывать, взять скорее одного из двух, не важно – мальчик или девочка. Он взял того, кто попался под руку. Из-под пальто уже достал свое молитвенное покрывало. Ребенок дремал. Дина на миг взглянула на него и снова закрыла глаза, прижимая к груди второго близнеца.
А он, разворачивая на ходу покрывало, вновь добрался до окошка. Решетка, да, решетка, но высунуть руку было можно. Поезд набирал скорость. Он увидел густой лес, согнувшиеся под снегом деревья. Различил фигурку, которая, казалось, бежала за поездом, высоко вскидывая ноги в глубоком снегу, и что-то кричала.
Он прижал к себе ребенка, закутал его в молитвенное покрывало. Астматик смотрел на него во все глаза, будто говоря: «Не делай этого! Не делай этого! Не делай того, что собрался сделать!» Но он уже решился. Молока на двоих не хватало. Может быть, хватит на одного?
Как в лихорадке он поднял закутанного в покрывало ребенка. Пройдет ли головка? Астматик, глядя на него, сказал ему на идише: «Не делай этого!» Но отец уставился на него и сделал вид, будто знать не знает идиш. Прошла головка, следом плечи. Он помахал рукой старой женщине, которая стояла на коленях в снегу, словно благодарила небо.
Поезд выехал из леса.
3
Вернемся к жене бедного дровосека, которая этим утром, как и в любое другое утро, рано, очень рано, еще в рассветной полумгле бежит, выбиваясь из сил, по снегу, чтобы не пропустить поезд. Она бежит-торопится, на ходу подбирая там и сям сучья и сломанные ветки, упавшие под тяжестью ночного снега. Она бежит, бежит, и вязнут в снегу ее ноги, обутые в лисьи шкурки, сшитые руками мужа-дровосека.
Она бежит, с трудом выпрастывая свои лисьи ботики из глубокого снега. Бежит, бежит, тяжело дыша, и, выбежав наконец на просеку к железнодорожным путям, слышит поезд – он кряхтит, как и она, пыхтит и стонет, замедляет свой бег, как и она, в этом густом и вязком снегу, который не дает им обоим двигаться.
Она машет руками и кричит что есть мочи: «Подожди меня! Подожди меня!»
А поезд, кряхтя, катит дальше.
Но на этот раз, проезжая, он ответил ей. Товарный поезд – состав под номером 49 – ответил жене дровосека!
И не просто взмахом руки, но подарком. Не просто выброшенным жалким клочком смятой бумаги с наспех нацарапанными каракулями – нет, подарком, настоящим подарком! Сначала из маленького окошка показалось полотнище, которое держала рука, рука человеческая или божья, неведомо, но вдруг она его выпустила, и с полотнища на снег покатился сверток в каких-то двадцати шагах от нашей бедной жены дровосека; та при виде его упала на колени, прижав руки к груди, не зная, как ей благодарить небеса. Наконец-то, наконец, после стольких тщетных молений! Но рука из окошка уже тянется к ней и пальцем, властным указующим перстом делает ей знак взять сверток. Этот сверток для нее. Для нее одной. Он ей предназначен.
Бедная жена дровосека, опомнившись, скидывает с плеч тощую вязанку зимнего хвороста и, увязая в снегу, изо всех сил кидается к маленькому свертку, пока его не засыпало. И жадно, лихорадочно принимается развязывать узлы, как распаковывают загадочный подарок.
И вот появляется – о чудо! – товар, тот самый товар, которого она ждала, о котором молила столько долгих дней, предмет ее мечтаний. Но вот беда: в этом маленьком свертке едва распакованный товар не улыбается ей и не тянет к ней ручки, как младенцы на картинках в церкви, а извивается, захлебывается криком, машет сжатыми кулачками, цепляясь за жизнь, мучимый голодом. Товар протестует, снова и снова протестует.
Наша бедная жена дровосека прижимает к себе маленькое существо, прячет его под платки, которыми укутана в несколько слоев, и снова бежит, бежит, все крепче прижимая свое сокровище к груди. Вдруг она замирает на бегу, почувствовав, как жадный ротик сосет ее тощую грудь, потом перестает и снова заходится плачем, и машет ручками, и сучит ножками, и кричит, и визжит. Он голоден, ребенок голоден, мой ребенок голоден. Жена дровосека сразу почувствовала, что она мать, счастливая и смертельно испуганная. Одаренная небесами, но в неведении, что с этим даром делать. Она мать, да, но мать без молока. Мой ребенок голоден, что делать, что делать? Почему бог товарного поезда, подарив ей ребенка, не подарил и молока, чтобы его накормить? Почему? О чем они только думают, боги? Чем, боги, мне его накормить?
В избушке дровосека маленький товар, положенный на кровать, извивается и корчится еще пуще, со всей силой отчаяния, помноженной на голод, как попавшийся в капкан волчонок. Бедная жена дровосека хлопочет, разводит огонь, наливает воду в чайник и ищет, ищет, ищет.
Пока закипала вода, она нашла остатки каши и развела их крутым кипятком, но прежде, чтобы успокоить свой маленький товар, протянула к жадному ротику палец. Маленький товар схватил его губами и сосал, сосал упрямо и яростно. Потом вдруг, поняв, что его обманули, перестал сосать и снова зашелся плачем. Бедная жена дровосека расплакалась эхом и снова прижала его к себе, а другой рукой толкла вареную крупу, чтобы сделать жидкую кашицу, которую попыталась ложечкой влить в разинутый в крике ротик. Это не удалось, тогда она окунула палец в кашицу и снова поднесла его к ротику ребенка, который опять принялся отчаянно сосать, но вскоре выпустил палец и выплюнул невкусную кашицу.
Бедная жена дровосека, пользуясь случаем, ухитрилась влить в открытый ротик немного кипяченой воды, потом снова подставила
