женщин.
Я не раз замечала: самые сварливые бабы, даже те, кто скандал затевают на мелочи, на пустяках — «каждый день соришь у двери, я, что ли, всегда должна подметать?», «кто вылил воду на дорожке?», «ты почему выбросила из самовара неугасшие уголья, хочешь спалить наш дом?» — даже они умолкали, как только она подходила.
Не знаю, любит ли Света своего мужа — слишком велика разница между ними. Николай, тот весь на виду: любит свою жену отчаянно и в то же время как-то пугливо. То он чувствует себя оскорбленным и обижается неизвестно на кого и почему, то весь надувается какой-то смешной, мальчишеской гордостью за свою жену.
Мне почему-то жалко Николая. Он замечает откровенные мужские взгляды, чувствует спиной ухмылки и мучается слепой ревностью. Мне уже приходилось видеть: в гостях у кого-нибудь он хочет казаться веселым, беспечным, а ничего у него не получается: то пошутит не к месту, то дрогнет и пропадет его голос, то грубо начинает хохотать и тут же, оборвав смех, весь уйдет в себя, угрюмо, исподлобья сторожа каждый взгляд, брошенный в сторону его жены.
Нет, мне почему-то жалко Николая, я его понимаю. Ну пригласи он в самом деле в ресторан холостых своих сослуживцев, извелся бы на собственном же празднике. Зря тут мой Касымбек посмеивается, веселого тут мало.
2
Мы жили на окраине старинного села в бывшей барской усадьбе. По обеим сторонам большого дома с колоннами полукругом раскинулись многочисленные службы, называемые флигелями, — и все это принадлежало одному человеку! Куда столько, зачем? — я все удивлялась, что же делали здесь прежние хозяева, сбежавшие куда-то в позапрошлом году, когда сюда пришла советская власть? Теперь в доме с колоннами поселились семьи старших командиров, а такие, как наша, заняли по комнате во флигелях.
Обширный травянистый двор переходил в громадный парк с аллеями, скамейками, беседками и скульптурами, глухо, как сквозь воду, белевшими в густом сумраке кленов и лип.
Уже больше месяца живем мы в этом райском уголке, а все еще всплескиваем руками: как замечательно тут, как славно, просто-таки курорт. Одно только плохо: мужья наши по первому солнышку уходят на службу, а возвращаются к вечеру, в сумерках уже, и все долгие летние дни мы вынуждены проводить без них.
Но мы не какие-нибудь случайно сошедшиеся бабы, мы жены красных командиров, у нас тоже есть свое начальство, свои строгие порядки. Работает женсовет полка, а важный пост председателя женсовета занимает жена командира полка Елизавета Сергеевна. Все крохотно в этой женщине, аккуратно — круглая головка, маленький остренький носик, маленький ротик. Когда она мелкой, но твердой походкой приближается к нам, мы как-то робеем и невольно подтягиваемся. Всегда она видит какие-то беспорядки, и, отчитывая кого-нибудь, Елизавета Сергеевна медленно цедит каждое слово, как бы пощипывая его при этом тонкими своими губками.
— Вы почему сегодня не были на политзанятиях?
— Да вот стирку, знаете ли, затеяла…
— Это не может служить оправданием. Будем разбирать ваш поступок на женсовете.
И стирка уже кажется самым постыдным делом на свете, и не знаешь, куда глаза деть и куда бы с этой стиркой подальше спрятаться.
— Мы — жены красных командиров, — не раз, чеканя каждое слово, говорила эта маленькая властная женщина. — Мы живем в расположении воинской части, поэтому во всем должна быть железная дисциплина. Надо покончить с расхлябанностью и распущенностью! К тем товарищам женам, которые нарушают порядок, будем применять самые строгие меры! — голосок ее звенел, как чайная ложечка в пустом стакане.
Мужья наши, позавтракав, отправлялись на службу, мы прибирались в квартирах, возились у примусов и керосинок, готовя обеды, а где-то ближе к полудню Елизавета Сергеевна собирала нас в большой беседке. Около двадцати женщин свободно размещались вокруг овального стола. Какое-то время слышится оживленный разговор, смех, удивленные или радостные восклицания. Но вот Елизавета Сергеевна поднимает гладкую свою головку и требовательно обводит нас холодными серыми глазами со своего председательского места и тихонько стучит костяшками фарфорового кулачка по доскам стола. Шум тотчас же спадает, и слышно становится, как чирикают воробьи в кустах сирени и где-то в отдалении протяжно мычит корова, а еще дальше, совсем уже далеко, но удивительно отчетливо раздаются команды: нале-о! напра-о!
— Товарищи жены командиров! — и все заглушает голос Елизаветы Сергеевны. — Наше очередное заседание…
Я совсем ухожу в себя, я прячусь от Елизаветы Сергеевны и в щелочку, как бы осторожно подтягиваясь, потихоньку выглядываю из своего укрытия. Рядом с Елизаветой Сергеевной сидит ее заместитель, жена начальника штаба полка Алевтина Павловна, очень приятная миловидная женщина с чуть заметным двойным подбородком, с налитой грудью и нежной шеей. Есть какое-то тайное и точное соответствие между мягким, мелодичным звучанием ее имени и внешностью ее.
А слева от Елизаветы Сергеевны сидит секретарь женсовета Маруш Аршаковна. Алевтина Павловна с соломенными волосами — день, Маруш Аршаковна — ночь, черны ее волосы, разделенные на два тяжелых крыла пробором, на смугловато-желтом лице выделяются большой с горбинкой нос и крутые, почти сросшиеся брови. По-русски она говорит с каким-то мягким, искажающим слова акцентом. Алевтина Павловна назвала ее «восточной мадонной».
— Какая я тебе «мадонна»? Такой нос, такие брови, конский волос у меня на голове. Ты самая настоящая мадонна! Славянская мадонна, а? — смеется она, показывая свои крупные белые зубы.
Слушая Елизавету Сергеевну, я смотрю и на других женщин, на их лица. В легкой тени беседки они кажутся омытыми родниковой водой — такие они свежие, молодые, красивые, такое довольство на каждом из них и благодушная беспечность. Елизавета Сергеевна говорит о том, что завтра воскресенье и некоторые семьи поедут в город, а остальные могут отдыхать по своему усмотрению. Алевтина Павловна снисходительно усмехается, и Елизавета Сергеевна, заметив эту улыбку, сводит стрелочки бровей с красноватым подтипом и досадливо повторяет:
— Да, да, именно по своему усмотрению! И только потому, что мы пока еще плохо работаем, не можем всех охватить культурным досугом. Вот пример: есть у нас один вопрос, который мы обсуждаем, обсуждаем, а…
В это время вдруг громко заплакал ребенок. Тень в беседке сгустилась, лица стали обыденней. Елизавета Сергеевна, недоуменно и даже с какой-то обидой подняв брови, подождала с минуту, думая, что скоро утихнет этот плач, и, не дождавшись, повернулась к матери младенца:
— Да успокойте же вы его наконец, Наташа! Вечно вы нам занятия срываете.
— А что она может сделать! — вскинула руки Маруш Аршаковна. — Что она может сделать, если ребенок кушать хочет, а у мамы не хватает молока!
— Ребенок же не виноват!
