От них так веяло негативом и безысходностью, что мой стыд улетучился, и вместо этого стало как-то противно на душе.
Я решил поговорить с мужиком, который ответил на мой вопрос в самом начале. Пусть грубо, но он хотя бы что-то сказал.
— А вы давно здесь сидите?
— Ты бы лучше, вместо того чтобы попусту болтать, подготовился как следует. Чай не к терапевту на приём идёшь.
А к кому я иду?
Внезапно меня словно что-то схватило за лёгкие ледяными щупальцами.
Со стороны белой двери в мою сторону прошаркала старушка. Волосы у неё были растрёпанные, но чистые, башмаки на ногах — совсем стоптаны. Она была на кого-то очень сердита и бормотала себе под нос.
С того конца коридора послышалось:
— Вы что, всё? Больше не будете в очереди стоять? — молодая девушка закинула сумку на плечо.
— Да она глухая, не слышит ничего! — ответила ей женщина, очень полная и с такой миной, будто ей все должны.
— Да задержите её!
Я шагнул навстречу старушке и приостановил её за плечо.
— Вы уходите из очереди? — громко и чётко спросил я, настойчиво глядя ей в лицо, так, чтобы она могла прочесть по губам.
— А? — старушка загнула ухо и повернулась ко мне боком.
— Уходите, спрашиваю?!
— Я чайник на плите оставила…
Она двинулась в мою сторону, и мне пришлось отступить с её пути.
— Уходит, — пожал я плечами.
— Щас вы, да? — заговорила девушка с улыбчивым старичком. Тот кивнул.
Только сейчас я заметил, что девушка одета в винтажное платье в горошек. Оно ей очень шло.
Одна из матерей, держа ребёнка на руках, направилась к двери.
— А потом вы, да? — перехватив сына поудобнее, спросила она девушку.
— Нет, потом я, — строго и не допуская возражений, ответила тучная женщина.
— Можете меня с ребёнком пропустить? Он ещё маленький, руки уже болят… Даже место никто не уступает.
— А я тут при чём? Всё устали, — взъерепенилась толстуха. — Я тут с восемьдесят седьмого стою — и вы поте́рпите.
— Женщина, садитесь на моё место, — молодой парень с ампутированной ногой и перебинтованной головой — судя по всему, солдат афганской войны — встал и проковылял на костылях туда, где раньше стояла мать с ребёнком. — Займите моё место в очереди.
Никто не стал с ним спорить, даже из вежливости.
Я смотрел на толстую женщину, и мне было стыдно за неё. Мамаша села на освободившееся место. Уместив сына на одном колене, она достала из сумочки газету и стала ею обмахиваться.
Прошло ещё сколько-то времени, а очередь не двигалась. Потом ещё… Мужик рядом со мной громко захрапел, и спортсмену, сидевшему на соседнем кресле, пришлось толкнуть его локтем.
Наконец дверь в конце коридора отворилась, и оттуда вышла заплаканная девушка в помятой белой рубашке. Похоже, студентка…
Она плакала, и тушь с её ресниц пачкала щёки и веки, а слёзы всё катились…
— Что? Что сказали? — загудели люди в очереди.
— Не взя-я-яли-и-и…
— То есть, как не взяли? Почему? — уже в тишине спросила девушка в винтажном платье.
— Ребёнка родила, а замуж не вы-ы… не вы-ы-ышла…
— Иди сюда, доченька, — улыбчивый старик притянул её к себе и крепко обнял, и стал гладить по голове.
— Это его дочь? — тихо спросил я женщину с ребёнком, оставшуюся стоять.
— Они вроде не знакомы, — растерянно ответила она.
Голос её дрожал, она смотрела себе под ноги, крепко прижав дочку к груди, и старалась успокоить дыхание.
— Следующий, — послышался гулкий командный мужской голос из открытой двери.
Я попытался туда заглянуть, но ничего не увидел.
Старик уже не улыбался как раньше. Он взял студентку под руку и сказал:
— Пойдём. Пойдём со мной. Не бойся.
Они оба вошли в кабинет, и дверь за ними закрылась.
Я всё ещё не пришёл в себя и не понял, что я тут делаю. Стало тихо, и слышно было только, как мамаша обмахивается газетой.
Через какое-то время старичок вышел из кабинета и, вновь улыбаясь, пошёл прочь. Все молчали, и он не сказал ни слова. Так и покинул белый коридор.
Время шло. Потом в кабинет вошла толстая женщина, и оттуда слышны были только приглушённый уверенный мужской голос и виноватый женский.
— Вот уроды… — процедил кто-то из толпы. — Люди и так страдают, а они и здесь не лучше. Всегда думала, что хоть на небесах будет справедливость…
Справедливость?
Даже я понимал, что это утопия. Утопия, которая не работала, в том числе «в самом лучшем месте».
Я сел на пол. Когда тот улыбчивый старик ушёл, но зато помог студентке, я осознал печаль самого́ человеческого существования. Разве можно было на что-то надеяться, когда достойные жертвовали собой ради помощи слабым, и их за это наказывали? Это было ещё более несправедливо, чем при жизни.
Лучше бы я сюда никогда не попадал…
В коридоре было тихо. Все погрузились в свои мысли. Я рассматривал свои ботинки. Мне ещё никогда не было так тоскливо.
— Простите. Зонт внизу, в приёмной оставил, — послышался знакомый пожилой голос.
Улыбчивый старик, чуть прищурившись, оглядел тех, кто стоял в очереди, неторопливо прошёлся по коридору и встал в конец очереди, рядом со мной. Все смотрели на него как на самое настоящее чудо, а он пожал плечами и лишь усмехнулся, явно отметив мой ошеломлённый вид.
Он недолго разглядывал потолок, на котором замигала неисправная люминесцентная лампа, а потом прикрыл глаза и замер. Как будто стоял тут давным-давно.
«День Святого Валентина»
Для меня он всегда был Днём клише. Цветы, вино и шоколад, признания в любви, неадекватные поступки…
Мне всегда казалось, что в любой другой день признание в любви звучало бы более искренне, чем сегодня — даже первого апреля.
Разглядывая благоухающие на весь
