в люди выйдут… Весело, да? Начинай, командир, воспитывай…
Татьяна откинулась в кресле, пыталась улыбаться, но потемневшие глаза выдавали ее, внутренне напряженную, готовую к отпору, если Богатырев, действительно, станет ее воспитывать и произнесет хоть одно укоризненное слово. Но он молчал и не собирался укорять Татьяну или оправдывать брата. Допил коньяк и, не притворяясь, искренне вздохнул:
— Воспитатель из меня хреновый…
— Вот все вы такие, богатыревские, — ни украсть, ни покараулить! Хоть отматерил бы меня, что ли…
— Ты не расстраивайся, найдутся, отлают…
— Это уж точно! Ладно, пей, командир, закусывай, а то ничего не тронул. Мне-то больше нельзя — на работу. Если поспать хочешь — ложись…
— Нет, мне тоже пора. — Богатырев поднялся. — Дай адрес Алексея.
— Погоди, присядь. — Что-то прежнее промелькнуло во взгляде Татьяны — беспокойство и тревога за близкого человека. — Ты как, насколько приехал? Жить здесь собираешься или в гости? Я к чему… Может, помочь… Деньгами или с работой…
И снова, выдавая себя встревоженным голосом, явилась на короткое мгновенье прежняя Татьяна. Ответить ей Богатырев не успел — зазвенел звонок, боксер, утробно рыча, выскочил в прихожую. Татьяна пошла открывать дверь. Залязгали замки.
Гостем оказался плечистый парень в адидасовском костюме с трехцветными лампасами на штанах и в белых кроссовках сорок последнего размера. Угадывалось под просторным костюмом крепкое, накачанное тело. Стрижка у парня была короткой, почти наголо, лицо круглое и поэтому голова напоминала большой белобрысый шар. Гость не поздоровался, ничего не сказал, по-коровьи размеренно двигал челюстями и жевал жвачку, не проявляя к Богатыреву никакого любопытства.
— Славик, едем в банк. Меня там оставишь, а Николая Ильича отвезешь к Алексею, до подъезда доставишь. — Татьяна собрала сумку, взяла папку с бумагами и заторопилась: — Поехали, поехали, а то опоздаю!
Не переставая жевать, Славик молча кивнул и первым вышел на лестничную площадку.
3
«Я ехала домой, душа была полна…» — Богатырев пытался вспомнить и другие слова песни, мелодия которой крутилась в голове, но так и не вспомнил. Сидел на заднем сиденье «Волги», размякший от коньяка, смотрел в затылок молчаливо жующему Славику и старался ни о чем не думать. Не хотел он сейчас думать и не пытался разобраться в новостях, которые так обильно свалились на него сегодня. Одно было желание — скорее увидеть Алексея, услышать его чуть хрипловатый голос и приглушенный, стеснительный смех. Увидеть, услышать и увериться, что все не так страшно.
— Приехали, — впервые, почти за полтора часа, раздался голос Славика, неожиданно тонкий и писклявый. «Волга» свернула с проспекта, через высокую арку монументального сталинского дома выскочила к ободранным хрущевкам. — Вот, крайний подъезд, тридцать вторая…
— Спасибо, дорогой!
Славик кивнул — челюсти у него снова находились в работе.
Дверь в крайнем подъезде была оторвана и висела на одной петле. Круто пахло мочой и горелым маслом. Где-то громко бухала музыка, шумели нетрезвые голоса. Звонок в тридцать второй не работал. Тогда Богатырев легонько постучал в дверь, и она сама бесшумно открылась перед ним, обнажив неожиданную картину: железная вешалка в махонькой прихожей была с мясом выдрана из стены, на полу грудой валялась одежда, а чуть сбоку, выставив две ножки, лежал разломанный стул, к которому почему-то было привязано полотенце.
Будто в спину толкнули Богатырева. В один прыжок он одолел прихожую и заскочил в комнату, посредине которой громоздился полированный стол, перевернутый набок. На маленьком диване — простыня, одеяло, разорванная подушка, а на полу — сброшенные со стеллажа книги и печатная машинка. У окна, возле батареи, ничком лежал человек, неловко подсунув под себя руки. Богатырев, холодея от предчувствия и стараясь не наступать на разбросанные книги, приблизился к лежащему человеку, дотронулся до плеча. Оно оказалось твердым и холодным. Перевернул закостеневшее тело на спину, заглянул в лицо. Это был Алексей. Его глаза, подернутые мертвой белесой пленкой, уставились мимо Богатырева — вверх, в низкий давно не беленный потолок однокомнатной хрущевки.
Богатырев упал на колени, будто его рубанули но ногам палкой, протянул вздрагивающую руку и закрыл Алексею глаза.
4
Да было ли это в прошлой, минувшей жизни?
Не сон ли?
Было, было, хотя и вспоминается, как сон — давний, полузабытый, клубящийся, словно легкая и светла лая дымка.
Без устали стучал остро отточенный топор, которым Илья Богатырев вырубал паз в толстом сосновом бревне. Древесные крошки летели во все стороны, застревали в богатом русом чубе, падали на старую застиранную гимнастерку, и казалось, что плотника осыпали желтыми лепестками неведомого цветка, вспыхивающими на солнце.
Вот и паз вырублен. Подсобляй, мужики! Новое бревно обмотали веревками с двух сторон, подняли по косо уложенным жердям наверх, и оно легло с легким стуком, как влитое, поднимая будущий дом еще на один венец.
Весело, азартно, не давая передыху ни себе, ни двум нанятым плотникам, строился Илья Богатырев. Не ходил — бегал вокруг сруба, а на сам сруб, поднявшийся уже высоко, взлетал, как птичка. И оттуда, сверху, начиная рубить очередной паз, громко, похохатывая, кричал:
— Надюха! Шире, дале, боле, выше! Дом построим — роту нарожаем! Готовься ротой командовать! А я каптерщиком при тебе состоять буду! Согласная?
Надежда, собиравшая щепки на растопку, не поднимая головы, отмахивалась:
— Ну, ботало, брякает и брякает, сам не знает, чего несет. Помолчал бы маленько, а то в ушах звенит.
Но Илья молчать не желал, без устали вскидывая и опуская топор, продолжал кричать:
Нашему роду, богатыревскому, не будет переводу! Ты у меня, Надюха, матерью-героиней станешь, и медаль тебе дадут! У тебя медаль, у меня — орден! Вот будет парочка — гусь да гагарочка!
И до самого позднего часа, до полной темноты, стучал, не умолкая, топор и поднимался все выше новый дом. К концу лета Илья подвел его под крышу, а в самом начале зимы молодые перебрались в свое собственное жилье и справили новоселье. До этого им приходилось ютиться у матери Ильи, в махонькой и старой избенке, в которой уже все углы прогнили. Дарья Игнатьевна старуха была суровая и молодой хозяйке много воли не давала, держала в крепкой узде. Надежда ей не прекословила, слушалась, но по ночам без устали шептала в мужнино ухо, что надо своим домом обзаводиться, самим жить, без строгого догляда свекрови.
Ночная кукушка, как известно, всех перекукует, вот и начал Илья строиться. Лес он завез еще с осени, сруб взялся рубить в апреле, как только снег сошел, а к зиме управился.
Стали жить своим домом.
Через год Надежда родила девочку,
