Новые слова — более длинные и богатые смыслом, подразумевающие наличие некоего процесса и окружающего мира со своими собственными надеждами. Такие слова подобны открывающимся дверям. Я кричу новые, большие слова в коричневый сумрак. Часть из них ничего не значит, другие придают силу и облегчение.
В животе боль, которая называется «голод». Если она усилится, несчастье превратится в мучение. Мне следует что-то предпринять, а не просто выкрикивать слова. Это ясно. Сидеть и оплакивать свой удел — непозволительная роскошь.
На поверхность поднимаются новые слова, и я выкрикиваю их. Чудовище. Судьба. Смерть. Долг.
Но хуже всего — голод. Лучше бы я замерз вместе с теми, в мешках, которые остались за переборками.
Малышка что-то выбросила. Возможно, вещь еще здесь. Я не умираю. Мне хотелось, чтобы смерть настала, но, очевидно, я слишком далеко зашел, чтобы просто стать глыбой льда на полу. Ползком-кувырком я продвигаюсь вперед. От ходьбы и бега ничего хорошего не жди.
Но эта мысль слабеет. Очевидно, голодные люди мечтают только об одном — и не о смерти.
Смерть. Судьба. Как же называется этот новый мир?
Голод.
Решение проблемы — пища. Малышка стала пищей, потому что кто-то другой — большой и черный — был голоден.
Ладонь накрывает маленький квадратный предмет. Я чувствую его, но не могу разглядеть. Интересно, что это? Кажется, он сделан из легкого металла — а может, из пластмассы. Вместе со словами появляются новые воспоминания. Мой мир состоит из предметов, а у них есть свойства. Забавно, что пустота заполняется такими рывками.
Предмет хлопает у меня в руке, и я понимаю, что он раскрывается как на шарнире. Это книга. У нее тонкие прочные страницы. Будь здесь посветлее, я бы мог взглянуть на них и, если они не пустые, прочесть.
Если я все еще умею читать.
Пальцы ощупывают царапины на плоской детали — на обложке. Царапин семь. Я внимательно пересчитываю их, ведь делать мне нечего: умирать я не умираю, а найти то, чем можно прогнать голод, надежды нет.
Стены нагреваются, и тепло заставляет меня на время забыть о голоде. Я заперт в этой части коридора, словно кусок мяса в консервной банке. Мясо. Консервная банка. Если станет еще теплее, то, возможно, я поджарюсь.
Никто уже не ест мясо из консервных банок. Никто не ест мясо — разве что черная мохнатая тварь.
В животе булькает. Если меня поджарить, я буду приятно пахнуть. Я обдумываю слова, обозначающие внутренние и внешние части моего тела. Я знаю, кто я, знаю свой рост, умею двигаться — однако мне неизвестно, где найти еду, что написано в книге и почему на одной из ее сторон семь неглубоких царапин. Похоже, в моей памяти множество простых и бесполезных вещей — что не помешает мне стать чьим-то обедом.
Время от времени накатывает сон. Я вижу себя — представляю, как разговариваю с юными людьми, молодыми копиями меня самого. Они в основном внимательно слушают — словно мне известно то, чего не знают они. Я говорю о том, что им пригодится. Я поворачиваю голову и замечаю, что некоторые из них — точнее, многие — самки.
Та малышка была юной самкой.
Девочка. Так называют юную самку человека. Дитя.
Ты учитель, дурачок. Учителя разговаривают с детьми.
— Остались ли еще дети? — спрашиваю я.
«Дети» — множественное число от «дитя».
Пора спать. Возможно, меня съедят. Возможно, я засну перед детьми, и они посмеются надо мной за то, что я такой глупый.
Кудрявая девочка будет стоять в первом ряду и смеяться громче всех.
Проснись
Из уютной норы я вылезаю не сразу. Пол и стены здесь теплые, поэтому я заснул так крепко, что задеревенел. Открывать глаза не хочется. Когда спишь, не так больно.
Стало светлее: стена, которая преградила мне путь, отъехала обратно в свою выемку, и теперь моя голова отбрасывает размытую тень. Я жмурюсь от яркого света. Внезапно по телу пробегает дрожь, и я падаю на четвереньки от страха. Однако никто на меня не набрасывается, и я не слышу ничего, кроме собственного тяжелого дыхания.
Тишина. Почти. Откуда-то доносится тихое урчание — даже скорее не звук, а вибрация в полу.
Встав на ноги, я делаю шаг вперед. Затем еще один. Прохожу за выемку — помедлив немного на тот случай, если переборка решит меня прихлопнуть. Но зарубка остается просто зарубкой. Края гладкие, зазоров нет.
Видна кровь — несколько темно-красных пятнышек на коричневой поверхности. Я перешагиваю через них. Вот и все, что осталось от малышки. Интересно, какой она была? Дети, учитель знает не все. Чудовища должны таиться во тьме, но здесь они — по крайней мере одно из них — поджидают в ярком свете. Хотя я все равно предпочитаю свет.
Остается одно — идти вперед. Я подчиняюсь только внутреннему голосу. Вот оно — истинное начало моего пути. Но кто-то ведь открыл переборку. Кто-то мне помогает.
Ты на Корабле, помнишь?
Гипотеза хорошая и хорошо сочетается с теми немногими впечатлениями, что остались у меня от Сна. Однако что это за корабль, черт побери? Похоже, он большой. Иду уже долго. Где-то холоднее, где-то теплее, здесь светло, там темно. Корабль, который хочет заснуть, но вынужден беспокойно крутиться, чтобы не закоченеть.
Ого, ничего себе мысль. Корабль — это метафора. Настоящее учительское слово; жаль, что оно заставляет меня почувствовать себя слабым.
Коридор расширяется, превращаясь в широкую трубу: потолок уходит вверх, а углы — прочь. Я пригибаюсь, вполглаза следя за тем, что творится впереди, — и вижу кучу сияющих точек, случайным образом, но довольно равномерно встроенных в поверхность. Так вот откуда берется свет — а быть может, и тепло.
Огни называются лампочки.
Пока я шел, я постоянно чувствовал легкое головокружение. Наверное, оно исчезнет, если что-нибудь съесть. Все вокруг кажется очень странным. Я кренюсь вперед, затем назад, потом вбок. Ноги отрываются от поверхности; одна из них вытягивается, случайно ударяет об пол, и я начинаю кувыркаться. Верх и низ меняются местами, и я лечу прочь по трубе, врезаясь в стенки, словно мячик. После нескольких столкновений я приспосабливаюсь к коридору — или он ко мне — и уже просто плыву по воздуху.
Унять головокружение невозможно — из-за него хочется упасть, а если низа нет, а есть только туда и сюда, то, значит, я могу сделать полный оборот и пойти — ну то есть поплыть — в обратном направлении.
Нужно следить за узорами из огней. К счастью, у меня, похоже, острое зрение, и если бы я начал разворачиваться, то сразу бы это заметил. Нет, я не разворачиваюсь.
Про сон придется забыть — до тех пор пока не вернутся верх и низ.
А теперь научимся двигаться! Размахивать руками я могу, но для полета они не предназначены. Кроме того, я голый и поэтому не могу снять рубашку, штаны, или джемпер, или еще какую-нибудь ерунду и размахивать ими как парусом. Впрочем, это скорее всего не помогло бы.
