— это к психотерапевту, или там…
Он неопределенно развёл руками.
— Я схожу, — утвердил Виктор Николаевич, но священника не отпустил. — А церковь что говорит об этом? Знаете, хочу отыскать себя, нормального себя. А то… Бываю излишне жёстким в семье, вижу это и смягчаюсь, да уже наговоришь злого. Потом еду на работу, а там моя мягкость не нужна никому, там мужики. Вот и приходится из дома на работу нести мягкость, а с работы домой — жёсткость. И ни там, ни там оно не надо, а я… Видите, как оно?
— Да-а, — с пониманием в глазах ответил священник и вздохнул. — В вас как бы разные личности. Все они от вас независимые и самостоятельные, или все они — вы?
— Это я, конечно! — с удивлением отстранился Виктор Николавевич. — Все они — это разный я.
— Значит, вероятно, личность ваша целостности не потеряла, вы здоровы, с точки зрения психиатрии. Но, если есть сомнения, лучше сходите к специалисту, — ответил священник и глянул на ворота, за которыми, видимо, стояла его машина. — Есть такая теория о субличностях, ознакомьтесь на досуге.
— Хорошо, — послушался Виктор и, не желая больше задерживать торопящегося человека, отступил на шаг. Но тут же будто вспомнил что-то: — А церковь, например… Как говорит? Кто из них я?
— Никто, — коротко ответил священник, кивнул на прощание и, воспользовавшись полученной свободой, ушёл по ледовой тропинке, юлящей промеж сосен.
Странная получилась беседа. Выходит, что и Виктор Николаевич, и Виктор, и Витя, и даже Витёк Кувалда — это всё разные никто, каждый из которых он. Вот ведь, коллективчик.
Внутренность больницы встретила Витю тревожным запахом медикаментов и духом неаппетитной диетической кухни.
Молоденькая дежурная уведомила Виктора, что посетителям в «инфекционку» нельзя, но Виктор Николаевич умел быть убедительным, и она сдалась без боя.
Он достал из сумки сменную обувь, переобулся, получил из рук сестры халат и, накидывая его на плечи, решительно зашагал по длинному коридору с рваным линолеумом на полу, выискивая нужную палату.
Варя лежала под капельницей — белая, как не растаявший ещё снег в тени больничных сосен, и спала. Рядом с нею сидела пожилая женщина в белом халате, надетом по всем правилам, а не накинутом на плечи. Стало быть, санитарка или лечащий врач.
Увидев Виктора, она молча, но зато выразительно, выпучив глаза, замахала руками: сюда нельзя, мол. Потом перешла с языка жестов на сиплый шёпот и возмущенно объяснила, что она врач, и что Виктору здесь делать нечего.
Виктор Николаевич знаком вызвал её в коридор и выведал из неё всё, что считал нужным. Оказалось, что у Вари несварение и непроходимость кишечника, вследствие чего тяжелое отравление, анализы покажут, какое именно. Но, предположительно, виной болезни явились несвежие пельмени.
Смог Виктор Николаевич добиться и посещения в палате, бороться с дежурным врачом оказалось немногим сложнее, чем с санитаркой на входе. Правда, пришлось быть грубым, не исключая и неявных оскорблений и угроз вышестоящим руководством, в котором у него были кое-какие связи.
Зато сейчас, глядя в испуганные глаза дежурной, Виктор Николаевич понял, почему многие его считали человеком недобрым.
Потому, что он таким и был.
Всю ночь Варежку рвало, она то плакала, то проваливалась в забытье, то молча и изможденно глядела в потолок из-под полуприкрытых век.
Катерина — и сама бледная, как Варя, сидела рядом. Бесполезно прикладывая руку к Варежкиному лбу, поглаживая её по плечу и бормоча неубедительные слова утешения, она только слабела духом и сама едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
Виктор сел рядом с нею, улыбнулся Варе, которая сквозь туман болезни заметила его.
— Папа… — прошептала она и протянула к нему ручку, но не дотронулась.
Витя сам взял её за руку, пригнулся близко к лицу и приложил к своей щеке её горячую ладошку. Он улыбался, чтобы показать ей, что болезнь не безнадежна, что пугаться не надо.
И она почти улыбнулась в ответ.
И от этой ее улыбки у него снова задрожали нервы в грудной клетке, и дыхание потеряло ровность, отчего хотелось вдохнуть побольше свежего воздуха, и не выдыхать до тех пор, пока нервы не успокоятся.
До утра они с Катериной сидели у её постели, молчали, погружаясь в тяжелые раздумья и ужасаясь мыслям, которые из ниоткуда осеняли их усталые головы.
Но к утру Варежке стало ещё хуже, кожа её почти посинела, а ночные врачи уединённо обсуждали с утренней сменой положение дел, да и то полушёпотом, чтобы не испугать и без того напуганных родителей.
Варя уже не глядела никуда, а вовсе не открывала глаз, дышала короткими рывками.
Виктор Николаевич, конечно, легко смог добиться правды от врачей. Впрочем, от жены её утаил по тем же причинам, что и врачи, ибо правда эта была самой жестокой, какою только она умеет быть: Варежка умирала. Её печень не справлялась с таким количеством ядов, и жизнь её теперь зависела только от собственного её стремления жить.
К обходу дежурный врач уговорила Витю уйти, чтобы избежать совсем уж громкого и совершенно сейчас неуместного скандала. И он согласился — он больше не мог быть непробиваемым Виктором Николаевичем — Витя не пускал.
На улице было свежо, морозный в ускользающих тенях ночи воздух немного облегчил его тяжкое деревянное оцепенение. Витя будто умылся ледяной водой после бессонного ночного дежурства.
Теперь все зависит только от её стремления жить.
Снаружи ничем не помочь.
«Священник — это о Боге и душе», — вспомнилось ему вчерашнее. Спросить бы у батюшки, как это вообще работает, как человек борется за жизнь. И главное, как такому человеку можно помочь, как-то мистически передать ему свое стремление, чтобы он справился.
В раздумиях Виктор направился к церкви, будто там до сих пор стоял тот батюшка и можно было продолжить странный, но такой важный разговор.
К удивлению, почти так и оказалось: хотя церковь ещё и была заперта, во двор входил вчерашний священник. Он сразу узнал Виктора:
— Вы что, всю ночь здесь стояли?
— Нет, — мотнул Виктор головой, хотя собирался кивнуть для приветствия. — Я здесь… Дочь у меня маленькая с отравлением.
Он хотел добавить «умирает», но промолчал.
— Да-а, — кивнул священник с пониманием, достал из внутреннего кармана куртки очки, надел их и полез в другой карман, чтобы найти ключ. — Надо помолиться.
Помолиться… Виктор никогда не молился и не думал о молитве. Видно, поэтому и сейчас ему в голову такая идея не пришла.
— Наверное, вы правы. А я и не подумал об этом, — пробормотал он и вспомнил о вчерашнем разговоре. — Видно, нет
