рассвета провозятся, а им еще предстоит подъем осилить на гору, на которой его дворище находилось. Вроде и не так уж трудно это, однако и не сказать, что легко. Надо было миновать заросли под горой, потом крутой подъем. На коне было бы легче. И только Дольма помянул про коня, так сразу и услышал, как за спиной быстро проскакал верхом кто-то из спешивших на Хоревицу. Во тьме не разглядеть. А тут еще Жуяга, которого только что вытянули из воды, опять рухнул в речку. Пришлось вновь вытаскивать.
Купца Дольму это уже не веселило. Схватил Жуягу за шиворот, тряхнул, подзатыльник отвесил. И голос у самого суровый:
– Не нарочно ли ты уже дважды искупался в Глубочице, песья твоя кровь? Гляди, еще раз свалишься, я не то что тебя вытаскивать не стану, а сам потоплю, чтобы не морочил нам с Бивоем голову.
Здоровенный Бивой даже хохотнул.
– Вы только прикажите, хозяин, я сам этого плута на корм русалкам отправлю.
Дольма уже шагнул в тень зарослей под Хоревицей, но тут оглянулся.
– Не болтай глупости, Бивой. Русалки – это всего лишь выдумки невежд. Чтобы больше от тебя подобного не слышал. А теперь идемте, сказал!
Ночь уже вступала в свою вторую половину. Душно было. Даже там, где у причалов в гавани Притыке[12] покачивались струги со спущенными парусами, овеваемые легким ветром с Днепра, дыхание ночи не освежало. Корабли чуть поскрипывали снастями, почти соприкасаясь бортами; хлюпала вода, на носу одной из ладей горел фонарь и был виден силуэт заснувшего стражника. А у оснований мачт то там, то тут виднелись пестрые палатки, в которых почивали те из ромейских гостей, которые предпочли не селиться в княжеских хоромах или кому просто не хватило места.
Один из них, позевывая, вышел из палатки, посмотрел по сторонам. Выплывшая луна осветила его длинное темное одеяние, пышную бороду, под которой блеснул металлический крестик. Священник из тех, кто прибыл на Русь, дабы обучать новой вере местных жителей.
Сейчас он стоял, закинув голову, любовался лунными бликами на воде, прислушивался к отдаленным голосам сторожей-обходников дворов Подола, перекликавшихся между собой. Потом широко перекрестился и стал шептать молитву. Но не успел докончить, дернулся, вскинул руки и стал оседать, пока не рухнул на палубу. Из его груди торчала длинная оперенная стрела.
В предрассветный час стало совсем тихо. Даже собаки, что порой побрехивали по дворам, и те угомонились. Тучи разошлись, луна скатилась за киевские возвышенности, лишь сверчки стрекотали во влажных от росы зарослях на склонах. Именно в это время по спуску с горы Хоревицы осторожно сошел закутанный в широкую накидку человек. Островерхий башлык его был надвинут на самый кончик носа, скрывая лицо, а через плечо был перекинут тяжелый мешок.
Шел человек осторожно, озирался при спуске, а когда спустился на низинный Подол, каждый раз выглядывал из-за частоколов дворов киевских ремесленников, прежде чем шагнуть дальше. Так, украдкой, он миновал изгороди и заборы, вышел к самому Днепру и, скинув свою ношу, начал спешно отвязывать одну из привязанных к колышкам лодок. Замирал порой, опять оглядывался и почти приник к земле, когда показалось, что сторожа направляются в его сторону. Но те прошли мимо, и таинственный путник втянул в лодку свою ношу. При этом мешок чуть шевельнулся, послышался глухой, полный муки стон. И тут же в руке мужчины появился длинный нож, он ударил им по мешку раз, еще раз. Звук был глухой, чуть хлюпающий. В следующий миг лодка отчалила, быстро пошла по водам Днепра к виднеющимся вдали островам, заросшим кудрявым кустарником. И там, уже на середине реки, мужчина скинул мешок в воду. Тот потонул мгновенно. Все, теперь убийца уже не переживал, перевел дыхание, забормотал что-то глухо. И поплыл назад, неспешно, как человек, выполнивший свою работу.
Глава 1
Ювелиры из Константинополя недаром считались лучшими в мире мастерами своего дела. Умели делать украшения в Византии! И эта диадема с шлифованными рубинами и изумрудами, блестящей эмалью по золоту и скатным жемчугом, свисающим подвесками… Да и само золото ажурной работы. Красота! А если подобное диво венчает темноволосую головку молодой женщины, то вообще глаз не отвести!
Вот князь Владимир и не мог насмотреться на свою раскрасавицу-жену Анну, царевну византийскую. Она сидела перед зеркалом из полированного серебра, вдевала в ушки ажурные мерцающие серьги, но заметила в отражении замершего у арки входа Владимира и вспыхнула; опустила длинные ресницы. В уголках ее маленького сочного рта появились милые ямочки – Анна старалась удержать улыбку, довольная тем, как восхищенно смотрит на нее супруг, но и растеряна была. Не привыкла еще, что муж входит к ней запросто, без положенного церемониала – взял и вошел.
Но если царевна смолчала, то ее женщины сразу всполошились. Заметались, заахали, старшая зоста[13] даже попыталась преградить Владимиру путь к Анне.
– Не время, не время, архонт[14]! – замахала она руками на князя. – Порфирогенита[15] еще не готова к выходу.
Что ж, эта тучная величественная женщина уже весьма неплохо изъяснялась на местном наречии, но то, что она говорила, совсем не понравилось князю. Когда же эти прибывшие с Анной служители поймут, что он тут главный?
Когда уразумеют, что их порфирогенита тут прежде всего его супруга?
– Я буду ждать жену в гриднице, – только и сказал князь Владимир, выходя.
Сам же подумал: пора уже услать добрую половину этих квочек обратно в Царьград[16], нечего им тут командовать да лезть в его семейные дела с Анной.
А спустившись в обширную гридницу[17] княжеского терема, увидел и прибывших с Анной из Византии ее спутников-ромеев – все нарядные, в длиннополых одеждах, в складчатых хламидах, сколотых на плечах. Они почтительно склонились перед правителем Руси, но потом, выпрямившись, смотрели точно с вызовом. На своих базилевсов[18] эти придворные прихлебатели так бы не пялились. Но тут, на Руси, они считали себя лучшими людьми, вот и возомнили, что смогут влиять на князя Владимира. И опять подумалось князю: услать их всех надо побыстрее к лешему… вернее, к их базилевсу, который был для Владимира так же незнаком и непонятен, как леший из глухих чащ. Пусть он и считался крестным отцом русского князя, пусть при крещении Владимир получил имя своего крестного императора – Василий.
Князь давно подумывал о крещении, но окончательно принял веру, когда захватил в Таврии ромейский город Корсунь[19] и посватал сестру византийских правителей Василия
