старыми тряпками.
Митрофаниха очень обрадовалась Лере, гостеприимно счистила снег с грубой скамейки у входа и выстелила ее сухим тряпьем. Лера присела и сбивчиво, беззвучно рыдая и вздрагивая, поведала обо всем своему союзнику, с которым давно уж не раз беседовала мысленно. Митрофаниха внимательно выслушала и удивилась:
— Никогда не бывает, чтобы Божья Матушка оставила слезы ребенка горькими, — старушка пораженно вытаращила глаза и добавила раздельно: — Ни-ког-да!
Она подробно расспрашивала Леру о ее жизни, о ее молитве и ее чувствах. Наконец, хорошенько подумав и покрестившись с молитвой, она посоветовала:
— Знай: из твоей души вся радость вытекает. Как бы дыра у тебя, рана. Чтобы тебя любить, нужно дать тебе очень много нежности, гораздо больше, чем есть в этом мире. И тебе станет немного легче, совсем немного. Но жить в этом мире ты и вовсе не сможешь, потому что он твердый. Тебе самой нужно стараться выкарабкиваться немного. Поэтому, когда молишься, обязательно прости маму и скажи Божьей Матушке, что мама у тебя очень хорошая, и что ты сама виновата, что не хочешь терпеть простые вещи.
— Какие простые вещи? — удивилась Лера.
— Обыкновенные, простые, — улыбнулась Митрофаниха. — Ты же не больше имеешь от своей мамы горя, чем другие дети? Но почему же тогда тебе больней, чем другим? Потому что тебе не хватает радости, которая чинит души, как лейкоциты в крови чинят тело. Вытекает вся радость. Вот и помоги душе: начни терпеть без радости, радость и придет, и накопится. Шаг за шажочком она рану и заживит. Понимаешь теперь?
Лера кивнула, хотя ничего не поняла. Радость… Лейкоциты… Ну что ж, не поняла — и ладно. Главное, теперь она нашла Митрофаниху, и теперь она снова не одна — у нее есть союзник. А может и друг. Ей даже захотелось крепко-крепенько обнять эту добрющую бабулечку, но она только благодарно улыбнулась.
Теперь Лера молилась по-новому, каждый раз защищая маму в глазах Божьей Матери, и чувствовала иногда, что готова летать от радости, что у нее такая хорошая мама. Милая-милая мамочка! И что вовсе она не черствая и не чужая, что просто когда-то она сильно резанула Лерино сердце своей железной маской, которую ей приходится надевать из-за работы. Ведь ей там тоже больно. И теперь, хотя мамина отчужденность и уязвляет Леру, болит именно та первая рана, которая не заживает из-за Лериной обиды и боязни. И Лера прощала, верила и молилась.
А к Рождеству явилось чудо — мама предложила отправиться на всенощную в церковь. Вроде бы, увидела она на доске объявлений чью-то корявую бумажку, призывающую любить детей, пока они рядом. Тронул ее этот призыв неизвестного, такой по-своему нелепый и по-своему милый, и она решилась провести в храме эту таинственную и торжественную ночь с Богом и любимой дочерью. Давно собиралась.
Весь городок светился ночными огнями, машины сновали туда-сюда как днем, народ не спал. Сколько же верующих людей на Земле! И все они этой ночью устремились в храмы. Видеть бы их сердца-огоньки, было бы, наверное, светло и без фонарей!
Постоянные прихожане и случайные люди, которые являются в церковь по праздникам, заполонили церковный двор и притвор. А певчие, хоть и тяжело им дышалось при значительном и душном столпотворении, тем радостнее пели, раз уж столько народу и есть для кого петь.
Это был такой воодушевительный праздник, что к утру они обе будто бы преобразились.
По возвращении домой уставшие, сонные, но счастливые и блаженные, они не ложились спать, а разговлялись все утро, хоть и не постились ни разу в жизни. Мама все обнимала Леру и они проболтали до рассвета, многое выясняя друг о дружке, много прося друг у дружки прощенья и много-много прощая.
А в начале дня, окрыленная, тихая и не желающая засыпать Лера даже махнула в кои-то веки прогуляться в городском парке, чтобы выловить в солнечном морозе редкие зимние сочетания оттенков. Туманная и теплая Рождественская ночь схватилась под утро крепким морозцем, и пар обратился в поблескивающий на солнце крупный иней. Он облепил ветви деревьев, провода, парковые скамейки и спящие ночные фонари. Целая сказочная вселенная крошечных алмазных кристалликов, очистившийся добела мир, наивный и чистый, как Лерина радостная душа.
В середине аллеи Лера остановилась, чтобы полюбоваться серебристой ивой, такой синей в тенях, что казалось, будто ее нити-веточки сотканы из замерзших струек небесного дождя — голубого-голубого. На свету же даже сквозь плотный иней проступала живая восковая желтизна ивовых прутиков. И как уместить в сердце такое сочетание оттенков? Можно ли? Остается только восхищаться и замирать душой, впитывая чудо без всяких мыслей и слов.
Вдруг чуть дунул ветерок, и иней осыпался искрящейся на солнце тонкой пыльцой, и почти послышался его серебристый перезвон, ласковый и ажурный, в котором будто кто-то пел: “Ле-ра! Ле-ра!”
Лера обернулась. Нет, это не слышалось: от парковых ворот к ней бежала мама.
— Ле-ра! — воскликнула она уже приблизившись. Лицо ее было встревоженное, даже, скорей, перекошенное от ужаса. — Лерочка! Доченька моя…
Она подбежала, обняла Леру и неудержимо разрыдалась, вся трясясь и не находя себе успокоения. Потом, не в силах выговорить ни слова, она вынула из кармана Лерино средство, которое, вероятно, нашла в портфеле, и, потрясла им перед Лериным лицом. Хотела что-то высказать, но, захлебываясь рыданьем, и от того не имея сил вымолвить хоть слово, она воротила средство в карман, и задыхаясь и вздрагивая, вернулась к объятиям и поцелуям.
Когда она успокоилась, хоть и не скоро то произошло, они медленно, взявшись под руки, пошли домой. Мама теперь знала все о своей дочери. И о кое что себе.
На выходе из парка Лера обратила внимание на женщину, которая издалека следила за необычной их семейной сценой. Когда мама с дочкой приблизились к этой женщине, одетой в новое бежевое пальто и белый, как иней, пуховый платок, та отвернулась и быстрым шагом пошла прочь. За собой она тащила скрипучую чемоданную тележку.
С тех пор мама никогда не расставалась с Лерой, никогда не выпускала из сердца свою доченьку. И дай Бог, чтобы все мамы так любили своих детей, как она.
Митрофаниха же пропала из городка навсегда, и сейчас уж никто не вспомнит ее лица. Говорили поначалу, что она вернулась в монастырь, но прожила там недолго, несколько дней от силы. Причастилась и расхворалась, а к вечеру причастного дня ослабела настолько, что не могла вымолвить ни слова, хотя все пыталась что-то сказать. Сестра, которая присматривала за ней, уж как могла
