не возятся в протоке Белужьей, равно как и севрюги в протоке Севрюжьей.
Это до некоторой степени грустно. Зато получилось компактное, сжатое в единый кулак хозяйство. Нет стихийного кишения птицы и рыбы. Отрегулирован штат: два поста охраны на море, семь постов охраны на суше, а научных сотрудников — по желанию. Сколько чудиков пожелает сидеть в камышах на куцем холостяцком окладе, столько пусть и сидит.
Замечательно все утряслось, разрешилось. Правда, вылезли пять побочных вопросов, но свалили и их. Территориально отняли заповедник у района Ленкорани и передали Сальянам. А чтобы Ленкорань не обиделась, на партийный учет заповедник поставили там. Тут еще вспомнили: а район Моссалов? И чтобы Моссалы не обиделись, заповедник подчинили им профсоюзно. А финансово и научно — Москве.
Мудро.
* * *
На рассвете поезд приходит в пограничную Ленкорань. Город спит еще, бормоча приоткрытым во сне ртом базара. Там уже людно, и шум реализации выливается за ворота. Серым, сырым и теплым рассветом, когда госторговля заперта еще на замки, когда милиционеры храпят так, будто и на ночь не выпускают свистков изо рта, пульс базара бьется вовсю. Здесь размещается у ворот аксакал, продающий сигареты «ВТ» по семь гривен за пачку. (Гос-цена—40 копеек, но вот поди найди в магазине — аксакал скупил все!) Здесь в ворота, не таясь, проходят мужчины с камышовыми мешками — зимбилями, и если даже человек донельзя наивный заглянет в тяжелый зимбиль, то уж сразу смекнет, что от Ленкорани до заповедника километров так сорок, не больше. Потому что с заповедных эталонов живой природы еще капает кровь.
В краю приевшихся баранов птица расходится быстро. Стало быть, к тому часу, когда отличники милиции, почистив асидолом пряжки и пуговицы, выходят работать, из форточек в улицы уже тянет легкоусвояемым консоме из утки. И рынок торгует уже сплошь легальным товаром, разве что инициативный аксакал корпит до сих пор, продает сигареты, драпируя поверх бородой.
Мимо ракушечных дюн, покрытых дикобразником, мимо рыбацких колхозов, спрятанных в вечной зелени сосен, олеандров и лавров, дорога лежит в заповедник.
— Директора нету, — сказал в заповеднике начальник охраны Симон Гигашвили. — В командировке директор, я буду показывать.
И пока начальник охраны ходил за машиной, мы осмотрели музей заповедника. И товарищи! В научном музее крупнейшего заповедника (сколько гордых абзацев мы читали о том, что нигде в мире этого нет, а только у нас заповедники возведены в ранг научных учреждений) стояли порушенные скелетики нескольких птиц, лежал печальный каспийский тюлень, траченный мышами, да висела над дверью плешивая, жалкая морда подсвинка.
— Нету токсидермиста, — сказал научный сотрудник Вольфсон. — Специалист по чучелам к нам не едет: нету условий.
— А кинофотоматериал?
Кинофото нам дали. Показали несколько снимков заката в заповеднике. Такого заката, что нигде не увидишь. А затем пояснили, что этим материал и исчерпан. Личный аппарат Вольфсона сломался, а казенного нет. На балансе, правда, числится какая-то техника, но уже в том состоянии, когда можно дарить школе, подшефным.
— Теперь посмотрим научку, — сказал В, Вольфсон. — Только электричества йох; пока светло, надо спешить.
За стеной была и научка. Там стояло на шкафу встревоженное чучело совки — хорошо от мышей, — был диван с капканным ржавым нутром и окопная печка.
На этом осмотр оборвался. Больше смотреть было нечего, ну, разве лишь гнездо деревенской ласточки, свитое над разбитым окном в коридоре, на давно пережженных электрических пробках.
Потом мы уселись в «Волгу», и шофер повел ее к морю сквозь камыши.
— Ты извини, Искендер, — говорил Гигашвили шоферу. — Если бы кто из Баку… А то из Москвы!
Товарищ наборщик! Пожалуйста, наберите курсивом: ГЛАВНЫЙ ЗИМОВАЛЬНЫЙ ЗАПОВЕДНИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА НЕ ИМЕЛ, НЕ ИМЕЕТ И НЕИЗВЕСТНО КОГДА БУДЕТ ИМЕТЬ АВТОМОБИЛЬ «ГАЗ-69». Хотя, по совести, нужны были б три.
Скажут: зато грузовиков в заповеднике два! Действительно, два. И при таком обилии не кажется трагическим даже то, что грузовики давно стоят без бензина.
Спасает заповедник только Искендер. Искендер, шофер рыбхоза, бессребреник. Он не допустит, чтобы друг его Гигашвили унижался перед шоферами на большаке: эй, йолдаш, ну, подвези! Нет, Искендер не допустит. Он кончает работу в рыбхозе, заливает личный бензин в личную «Волгу» и возит, способствует.
В этот вечер, когда над субтропиками разразилась метель, мы пробились сквозь сугробы к усадьбе рыбхоза (почему рыбхоз внутри заповедника?) и посетили нутриевый комбинат (почему живодерня комбината внутри заповедника?). Затемно привел Искендер обледеневшую «Волгу» обратно. Снег хлестал в окна дома, и всю ночь над нами ворочался полный чердак скворцов, спасавшихся там от метели и стужи. Мы сидели перед холодной печкой с единственным «гостевым» ведром угля, потому что топлива в заповеднике тоже нет, вровень с бензином. Симон Гигашвили стоя, с рукой в потолок, цитировал «Закон о заповедниках СССР»:
— «Территория навечно изымается из хозяйственного пользования». — И показывал вдруг за окно — Слушайте, слушайте! Слышите? Бьют дуплетами! Там, в камышах, сидят сорок вольнонаемных Центросоюза, все на лодках с моторами. Их направляет туда комбинат— ловить нутрий на шкурки, и против комбината нет никакого закона. «Навечно изымается» — где же оно?
Потом, после полуночи, к нам завернул на огонь дядя Шурка, сторож усадьбы, скинул в углу оружие, что висело у него через шею, как варежки, — половинки кирпича, связанные веревкой.
— Лебеди кличут в небе, — сказал дядя Шурка. — Пугнул кто-то с лимана. Снег, шарют бандиты. Того и гляди… За мою голову они много дают.
— Сиди, — Сказал начальник охраны. — Бензина нет, воровать у нас нечего. Сиди, грейся.
— А все ж… — сказал дядя Шурка и кирпичи опять повесил на шею. Он прочистил розовый, детский, забитый снегом свисток и канул в метели.
— Что же ему не дадите ружье? Старик, да с таким оружием!..
— А ружье против нас поворачивается, — сказал Симон Гигашвили. — Нам охоту отбили стрелять.
* * *
Два дня над субтропиками кружила метель, потом солнце прососалось сквозь тучи. Зеленый, будто взлетел из горохового супа, загремел вдоль границы большой вертолет пограничников.
— Катер готов, — сказал начальник охраны. — В море пойдете вы катером?
Позвольте о катере. Тип судна — кулаз. По аналогии сразу вам вспомнятся «МАЗ», «КРАЗ», «ЯАЗ» и «БЕЛАЗ» — супергиганты.
Так вот. Кулаз — далеко не «БЕЛАЗ». Кулаз — это овечья поилка, на которую поставлен двигатель «ЗИД». Мощность — 4,5 лошадиных силы. Грохот слышен за два километра. Скорость при штиле на море — десять километров в час. Скорость во время морского волнения не установлена: тонет. На этом судне Сейфулла Алекперов стережет морские границы заповедника. Иногда за неделю удается объехать.
Хлюпая по зыби,
