особенного не видел — только эту дымку да черные клубы от разрывов снарядов и ответных пушечных выстрелов.
Теперь, спустя более четверти века после тех дней, они с трудом узнали друг друга. Сабуров, говоря по правде, нисколько не обрадовался появлению друга детства и соратника по походу под Ленинград. Да Клауберг и не ожидал от него никакой радости. Чему радоваться? Каждый знает, что подобные встречи происходят совсем неспроста. Бывший русский Сабуров, он же немец Гофман, ныне итальянец Карадонна, не мог не догадаться, что от него кто-то чего-то ждет и чего-то потребует устами появившегося из небытия Клауберга, а ему ведь не тридцать, не сорок, а тоже за шестьдесят, он хочет спокойно дожить свою жизнь, у него жена, черноокая синьора, — тут, в этих местах, все черноокие, — два здоровенных пария, родившихся после войны, милейшая синьорина дочь, лет пятнадцати. Все они по очереди заскакивали в комнату взглянуть на незнакомого гостя, и Клауберг мог их хорошо рассмотреть.
Понимая, что в семейной суете необходимого разговора не будет, он предложил пройтись. Но Сабуров тоже, конечно, понимал, для чего Клаубергу надобна такая прогулка, и все тянул: предлагал выпить вина, жаловался на печень, говорил о каких-то пустяках.
— Чудесное место — Вариготта, — говорил он, с тревогой вглядываясь в своего нежданного гостя. — Когда-то здесь неведомо почему осели сарацины. Ты заметил, наверно, как смуглы здешние жители, какие диковатые у них глаза? От предков. Вспыльчивы, взрывчаты — того и гляди пырнут ножом. А какова архитектура? Если отъехать на лодке в море и обернуться к берегу, просто удивительно: не Италия, а скорее Алжир или Тунис. В старой части поселка, понятно. Домики без окон, прилеплены один к другому, с плоскими кровлями. Этот стиль называют стилем мориско. По имени морисков, тех самых мавританцев, которых изгнали из Испании.
Клаубергу давно была известна эрудиция человека без родины, и он знал, что, если его не остановить, рассказам подобного рода не будет конца.
— Петер… то есть как тебя?… Умберто, — сказал он, вставая из-за стола. — Надо пройтись.
По извилистым тропинкам меж камней и кустов они не спеша и без слов, чтобы не сбиваться с дыхания, поднялись на один из господствовавших над побережьем, над поселком крутых холмов. Вспугнув ящериц, Клауберг опустился на иссушенную солнцем каменистую землю и пригласил Сабурова сделать то же. Несколько минут они сидели молча, вглядываясь в зелено-голубую мягкую морскую даль. Разноцветными точками по ней были разбросаны парусные лодки, моторные катера, яхты, а совсем возле горизонта, с запада на восток, шел серый военный корабль. Даже без бинокля можно было определить, что это или линкор, или крупный крейсер.
— Как думаешь, чей? — спросил Клауберг.
— Два варианта: или итальянский, или американский. Идет в Ливорно, Скорей всего — американский. В Ливорно у них база.
Помолчав, Сабуров добавил: — Но вообще-то возможен и третий вариант. В последнее время по Средиземному морю стали, бродить советские корабли. Какой-нибудь «Марат» или «Октябрьская революция»…
— «Марат», ты забыл, что ли, еще при нас с тобой сел на грунт в Кронштадте.
— Им ничего не стоит построить новый. У них ничем не ограниченные возможности. Россия — самая могущественная страна. Война доказала это.
— Ого! — Клауберг засмеялся. — В синьоре Карадонне, в герре Гофмане вдруг заговорил товарищ Сабуров!
— Нельзя не быть объективным. Особенно в наши с тобой годы, Уве.
Вы, немцы, не были объективными, когда начинали войну против России в сорок первом году. Одно дело — желать чего-то. Другое дело — считаться с возможностями для осуществления своих желаний. У вас этих возможностей не было. Да, впрочем, и не могло быть. До войны далеко не каждый понимал, что Россия — страна будущего. Еще надеялись ее победить или приручить. Сравнительно легко побеждаются страны одряхлевшего строя, одряхлевшего народа…
— Скажем, Англия, — вставил с усмешкой Клауберг.
— Да, скажем, так, — согласился Сабуров. — Вполне подходящий пример.
— Но тогда почему же мы, немцы, ее не победили? — Клауберг откинулся спиной на землю, все с той же усмешкой смотрел в небо, где, оставляя белый след в голубизне, стрелой рассекал воздух сверхзвуковой истребитель.
— Да потому, что вы полезли на Россию! — с раздражением воскликнул Сабуров. — Иначе от этой Англии не осталось бы и мокрого места.
— Так, так. А почему же тогда и господин Сабуров-Гофман вместе с нами полез на Россию?
— Потому, что в те времена он был так же глуп, как и ваш фюрер!
Клауберг сел, всматриваясь в раскрасневшееся лицо Сабурова.
— Слышал бы эти речи штурмфюрера Гофмана группенфюрер Гиммельхебер.
— А группенфюрера Гиммельхебера, нашего блестящего генерала Эс-Эс мы с тобой, Уве, закопали в Александровском парке Царского Села, поблизости от так называемой могилы Гришки Распутина!.. А во-вторых, к чему ты вспоминаешь штурмфюрера! Я вышел из войск Эс-Эс еще до войны с Советским Союзом. И если пошел туда, в Россию, то не военнослужащим, а вольнонаемным. Слушай, Уве… — Сабуров расстегнул на груди рубашку, подставляя тело солнцу. — Ты приехал неспроста. Чего-то тебе от меня надо. Чего? Говори. Я слушаю.
Клауберг закурил сигарету.
— Да, Петер, я приехал неспроста, ты прав. Мы должны с тобой снова отправиться в Россию.
Сабуров, очевидно, приготовился ко всему, он, видимо, ожидал чегото сходного с этим, а может быть, именно этого, — на лице его не было ни изумления, ни испуга — ничего.
— Мы в ней уже были, — ответил он сухо. — Как в первый раз, так и во второй нам никто там не обрадуется.
— Ты хочешь шутить. А это не шутка.
— А что же это?
— Деловое предложение.
— Чье?
— Одно очень солидное издательство… оно в Лондоне… хочет издать несколько альбомов старого русского искусства. Вспомнили тебя. Ты же знаток. Вряд ли есть кто, равный тебе. Я хорошо помню, как о тебе отзывался доктор Карл Вейкерт в Берлинском государственном музее.
— А что он сам-то понимал в искусстве России, твой Вейкерт! — Сабуров досадливо поморщился.
— Ну все-таки… Он же заведовал античным отделом. Словом, Петер, это очень и очень интересное, перспективное дело. И, имей в виду, де— нежное. — На жизнь мне и тут хватает. Я не Крупп, заводы скупать не собираюсь. Содержу эту «Аркадию», она кое-как оправдывает себя и дает кое— что на жизнь моей семье. И достаточно. Чужого «жизненного пространства» мне не надо, «восточных рабов» — тоже. — Ах, группенфюрер Гиммельхебер, ах, группенфюрер Гиммельхебер, где вы? — Клауберг рассмеялся. — Я знал тебя, Петер, как выдающегося упрямца, такой ты и сейчас. Как это в русском кинофильме? «Каким ты был, таким остался»… Тебе нужно время. Подумай денька три. Но не больше.
