самая страшная смерть – это вчерашняя жизнь, которая сегодня с утра осталась вчерашней, не внесла ничего нового.
«Фарисейство», «тоталитаризм», «мещанство», да просто – если по классику, по Эразму нашему по Роттердамскому, – вот что такое вчерашняя жизнь, пытающаяся прожить сегодня за счёт вчера, остановив завтра. Торможение, а не помощь – торможение и как социальный институт, и как внутренний психологический механизм. Торможение противостоит творчеству, и должно противостоять, потому что творчество может разрушить само себя, творчество слишком часто монологично, и переход множества «творчеств» в диалогическое состояние, в контакт друг с другом, намного сложнее родов, взросления, воспитания. Тут человеческое вновь и вновь противоречит обезьяньему внутри человека и вне, в других людях и в природе. Торможение само по себе есть тоже разновидность творчества, но именно поэтому и оно рискует остыть – и остывает, и начинает уже не тормозить, а омертвлять и убивать, не слушать, а затыкать рот, не помогать, а мешать, тормозить не за счёт использования пространства для маневра, а просто тупо останавливая все процессы, убивая, а не связуя.
История и есть творчество в мире, где творчество невозможно и опасно, но всё-таки возможно, и где ни природа, ни внутренние страхи и слабости человека пока не смогли ни остановить творчества, ни дать ему ту свободу, которая творчеству необходима. История есть творчество в мире, где ещё умирают от голода, где убивают голодом – или вводят яды под видом «смертной казни». История есть чудное и страшное совершение одновременно скотского, обезьяньего и человеческого, и понимание истории есть и условие её поддержания, и условие её преодоления ради продолжения.
История как текст
История появляется там, где появляется общение. Единицей общения является текст. Текст – не сигнал. Когда Свифт высмеивал мудрецов, желающих свести – для вящей точности – общение к предъявлению предметов – он был неправ, потому что высмеивал создателей кибернетики, но он был прав, потому что защищал текст как специфически человеческое явление, отличное от сигналов в кибернетике и природе в целом.
В реальности большая часть слов, которые произносят люди, не являются словами, а являются сигналами – скелетами или зародышами слов. Это омертвелые слова, слова-окаменелости. Общение есть труд по превращению сигналов в слова.
Уровень общения определяется не «содержательностью» текста самого по себе, а тем, насколько этот текст вызывает возможность ответа, насколько возможный ответ является свободным. Пьеса Шекспира – насколько её читают и смотрят – это создание условий для огромного количества людей проснуться, ответить не аплодисментами или вторичными словами-формулами, а чем-то своим.
Вот почему идея «точно определить значение слов» есть перенесение на сферу общения – явления сугубо человеческого – принципов кибернетики, математики. Свести человека к яйцеклетке и сперматозоиду плюс тепло, свет, зарплата. «Спасибо» свести к пожеланию быть спасённым Богом (абсолютно идиотическое с точки зрения теологии пожелание). Послать в космос таблицу умножения и золотое сечение. Слова нужно не сужать до «да/нет», а расширять – только расширение слов есть истинное расширение космоса, и это расширение возможно именно в общении. Разумеется, общение вовсе не есть исключительно или даже преимущественно разговор с конкретным собеседником.
Первым, видимо, текстом в истории человечества является изображение человека с головой животного из пещеры под Ульмом (на картинке), около 40 тысяч лет назад. Или это всего лишь сигнал? Судить об этом трудно, потому что любое суждение о дописьменных культурах основывается на аналогии. Репродукция «Сикстинской Мадонны» на стене – это сообщение или сигнал? Иногда то, иногда другое, но чаще это омертвелый знак. Подлинное общение тиражируется, опошляется, омертвляется. Когда речь идёт о современности, объективацию легче выявить (сравнив подлинник и репродукцию, тексты о подлиннике и тексты о репродукциях, буде таковые найдутся), когда речь идёт о росписях Ласка, ситуация намного труднее. Очевидно, что там гениальные рисунки смешаны с каракулями-маракулями, но мы не можем уверенно считать, эти гениальные рисунки – первый исходник, оригинал, а не вторичное воспроизведение. Мы в ситуации музыковеда, который из всего XVIII века располагает лишь музыкой Сальери, – он не может определить, существовал ли Моцарт.
В формировании личности всегда есть этап, когда человек реконструирует историю предков. Это реконструкция ещё не есть история, это зоология, это выявление опорных точек, по отношению к которым прокладывается свой путь. Настоящее общение с людьми любого времени и любой степени родства начинается, когда человек не определяет своё или чужое положение, а начинает двигаться из этого положения в неизвестность, создавать дорогу, выдувать реальность совместно с другими.
Черепаха истории и Ахилл человечества
Быть можно только, если одновременно ты умеешь не быть. Так не для обезьяны, так для человека. Такое возможно, потому что существует текст, фиксированная речь, слово, отделившееся от человека. Это фантастическое изобретение, освобождающее общение от разрушительного воздействия болезни, смерти и просто дурного настроения.
Человек не может не забывать, человек должен забывать, чтобы оставаться человеком, само забывание есть увлекательнейший и претворческий процесс, но это забывание должно иметь противовес. Забывание должно сочетаться с фиксацией, такой фиксацией, которая бы не довлела над человеком. Где-то должны храниться все оригиналы, подлинники, черновики сиюминутного, ставшие основой для последующих высказываний, но это хранилище не должно мешать человеку говорить дальше.
«Подлинник», «черновик», «исходник» применительно к человеку противоположен не «фантазии» и «подлогу», а противоположен остановке, смерти. Человек не должен, не смеет врать не потому, что речь невозможна без неточностей и подвираний, а прямо наоборот – потому что неточности и подвирания извращают общение. Но «точность» в общении не есть точность в вычислении, это точность диалогическая, ведь в общении задействовано человеческое, а человек бесконечная творческая величина, человек не может быть равен ни другому, ни даже самому себе. Точнее, человек может быть равен себе (не другому), но тогда это болезнь, остановка, омертвление.
Расхожая мудрость по-разному, но всюду так или иначе напоминает о парадоксальности памяти. «Живи так, как если сегодня вечером умрёшь, работай так, как если будешь жить ещё сто лет». (Вместо «работай» в эпоху всеобщей религиозности ставили «молись»). Это то же, что «я царь, я раб». Как одновременно наслаждаться текущим днём, «однова живём», «после нас хоть делюж» -и при этом неустанно вкалывать? Да уж как-нибудь так, ты же умный человек!
Именно об этом многие риторические приёмы-«сшибки». Речь не может не быть парадоксальной (если она речь, а не тряпка). «Я не буду говорить о», – возвещает оратор и начинает говорить именно о том, о чём он поклялся не говорить. «Я пришёл исполнять закон до последней йоты» – и тут
