светлые волосы, к тому же длиннее. И вообще, никто ведь не видит лобок на фото. Ты решаешь попробовать, но стоит начать — и все, потом приходится делать это постоянно.
Они стали гуглить эту тему, потом спорить с гуглом. Был бы в школе вайфай, я бы могла в прямом эфире постить эту дискуссию в твиттере. Хоть разок опубликовать чье-то позорище. Но мне не подключиться, а если записать и твитнуть позже с компа, будет уже не то.
Наконец они встают и уходят, не удосужившись убрать за собой. Я жду.
Как только дверь за ними закрывается, я утаскиваю с их подноса тост.
13 ч. 45 мин.
— Не понимаю, почему мне нельзя остаться у тебя. У меня ты была тысячу раз. А я даже ни разу не видела твою маму. Только твоего тупого братца-вонючку.
Кристи снова делает особое лицо перед зеркалом. Чтобы губы казались больше, а щеки меньше. Несколько минут потренируется — и очередное селфи готово.
Я видела это уже много раз, и меня это не колышет. А еще знаю, что мое мнение не в счет. Что бы я ни сказала, она поступит по-своему: или сохранит фотку, или удалит, если решит, что выглядит толстой или что веснушки слишком яркие и фильтры не помогут.
Настоящая проблема — то, что она назвала Энди вонючкой. Это абсолютная правда, но мне нужно знать, какую именно вонь она имеет в виду. То, как воняет маленький мальчик, который не моется, или что-то другое? Мы живем в одном доме, в одной комнате и обычно спим в одной кровати, потому что ему снятся кошмары и я не могу его прогнать. Вопрос, избавляет ли меня от запаха утренняя прогулка.
Я слишком долго не отвечаю.
— Мы, получается, даже не настоящие друзья. Если бы мы были друзьями, тебе бы хотелось пригласить меня и показать свою комнату. Мы могли бы полуночничать и смотреть старые фильмы, которые тебе так нравятся. Те, о которых ты все время пытаешься мне рассказать.
То есть те, которые она считает отстоем и над которыми смеется. Да уж, заманчиво.
— Кристи, прости. Моя мама не разрешает никого приглашать. Она просто… это не выносит. Не знаю почему. Понимаешь?
Кристи опять делает особое лицо и фотографируется. Вспышка освещает комнату и превращает ее в привидение с рыжими волосами. На минуту у меня перед глазами появляется зеленое пятно, и я моргаю. В длинном гулком женском туалете я тоже как привидение. Волосы стянуты в тугой хвост. Никакого макияжа. Я всем говорю, что у меня аллергия. Лучше так, чем признаться, что у меня нет косметики и я даже не умею ею пользоваться. По оббитой нижней кромке зеркала, как поцелуи, следы губной помады, но моих там нет. Мне бы хотелось вырастить колонию бактерий, взятых с этой кромки, и показать им, что они целуют. Будь у меня несколько чашек с агаром, я бы это сделала. Но на уроках мы еще не проводили такие опыты.
Если Кристи одолжит свой телефон, я смогу зайти в инстаграм и запостить фотографию, объясняющую этот эксперимент, раз вживую мне его не провести. Но сейчас, похоже, не лучший момент просить ее.
— Черт. Нет, не понимаю.
Она выключает вспышку и снова позирует. Знаю, что ее взбесят морщинки на лбу, но ничего не говорю.
— Это нечестно. Это и твой дом тоже. Почему она такая? А друзьям твоего брата можно к вам приходить?
Щелчок затвора — и снова жмет «удалить».
— Нет, никому нельзя.
— А друзьям твоей мамы?
Я ни разу не встречала ни одного маминого друга или подруги. Я размышляю о вероятности того, есть ли у нее где-нибудь друзья.
— Нет, даже им нельзя.
— Бредятина какая-то.
— Прости.
Наконец у нее получается фото, которое ее устраивает, и мы выходим из туалета. В коридоре — никого.
— Черт, мы опоздали.
Я не бросаюсь бежать:
— Я не слышала последнего звонка.
Кристи закидывает рюкзак на плечи:
— Ладно, увидимся позже.
И убегает. Рюкзак болтается, как будто в нем совершенно пусто. Я разворачиваюсь и иду в другую сторону. Мой урок сегодня проходит не в главном здании, а в мобильном классе.
Это я прозевала последний звонок; позже Кристи напишет, что все из-за меня. Такова жизнь.
15 ч. 45 мин.
— Я хочу в бассейн. — Он опять скулит. Он вечно скулит, когда ему чего-то хочется.
— А я не хочу в бассейн. И раз за тобой там некому присмотреть, значит, ты не идешь.
Кристи шагает чуть впереди. Она широко зевает каждый раз, когда Энди что-то говорит.
— Ну разулечку!
— Что? — Я смотрю на него сверху вниз и вижу, как он старается меня уломать.
Вокруг рта все измазано соком, прямо как у младенца. Он перестает хмуриться:
— Разулечку, ну разулечку.
Он шепелявит, и это звучит еще ужаснее, чем можно представить. И повторять почаще — это поможет. Класс. Дети до того глупые, не понимаю, зачем они всем.
— Наверное, ты хочешь сказать: «Ну разочек». Но все равно — нет. Потому что я все время туда хожу с тобой, и это уже не разочек. Ты не мог бы не доставать меня, а? Пожалуйста?
Ему всего шесть. Ненавижу его разочаровывать. Я знаю, что дома ему скучно. Но опять вытаскивать его, орущего, из бассейна после наступления темноты — ну уж нет.
В прошлый раз я не могла заставить его уйти до девяти вечера, даже чуть позже. Вода была теплая, но ночной воздух уже холодный. Полотенец не было. Причин идти домой тоже. В конце концов я просто вылезла сама и, дрожа от холода, сказала, что ухожу без него. Догнал меня через несколько минут, в слезах.
Снова нахмурился:
— Ты злая. Ты злая и ни о ком не думаешь, кроме себя.
— Говори что хочешь, Энди.
Я ускорила шаг и догнала Кристи:
— Так что ты делаешь сегодня вечером?
Она вечно вроде и слушает меня, но смотрит в телефон. И я никогда не знаю, слышит она меня или нет.
— Не знаю. Отчим будет дома, так что я, наверное, отсижусь в своей комнате. Раз больше некуда идти.
Она отводит взгляд от телефона, только чтобы продемонстрировать мне свое прекрасное лицо, подернутое печалью, трагичное, как у модели из инстаграма, которую бросил спонсор. После чего с равнодушным видом снова утыкается в телефон.
Я ничего не отвечаю. Эта стратегия никогда не подводит.
— А ты что собираешься делать?
— Домашку, — вру я. Домашка давно сделана.
Кристи уходит.
Энди догоняет меня, и мы входим в железные ворота нашего жилого
