чтобы мятежный поэт Ридондо “сочинил рифмы для стервятников”. Этим топором я правлю! это единственная история, в которой появляется Ридондо, хотя его песни живут после него насловах Пурпурного королевства . Он разрешает Говарду, чья поэзия заполнила много страниц, но оплатила мало счетов, повеселиться с коллегой-голубоглазым стихотворцем. Когда мы встречаем Ридондо, он одет в пеструю одежду шута, но размахивает кинжалом и ликует по поводу убийства, которое он поклялся совершить. Тем временем Кулл, несравненный воин, впервые появляется за “маленьким письменным столом”, и кажущаяся смена ролей продолжается, поскольку кинг стремится пощадить поэта, в то время как поэт стремится убить кинга. Кулл не является кельтским персонажем, за исключением того, что много лет спустя Говард решил, что атланты были прародителями Киммерийцы, которые были предками кельтов. Но почтение варваров к барду, даже такому расколотому и городскому, как Ридондо, приносит ему почетный статус кельта, а также почти смертельную рану, когда поэт пишет ему “смертельную песню” в незащищенный бок. По сути, одна щель в броне Кулла нашла другую, и интересно отметить это наблюдение его создателя в письме 1928 года: “Каждый раз, когда человек открывает свое сердце, он разбивает свою броню и ослабляет свою боевую мощь”.
В годы правления Куллов Говард-ученик сменил Говарда-любителя. Он был менее ориентирован на рынок, чем мог бы стать, и сериал демонстрирует не точную продуктивность более позднего профессионала, а пурпурно-золотой романтизм, который нередок у писателя, едва достигшего двадцатилетия. Гораздо реже встречаются отчетливо говардианские черные рамки и серый фон всего этого пурпурного и золотого. Мечтательные, но не сонные, меланхоличные, но не угрюмые, эти истории написаны молодым человеком, который вообще никогда не становился очень старым. Как и Кулл, этот молодой человек был одновременно очарован и потрясен преклонным возрастом и грезами о воспоминаниях, в то же время его постоянно подстрекали “причуды народа, который никогда не мог его понять”.
Возможно, сам Говард дал нам молчаливое разрешение воспринимать Кулла как своего двойника по поведению в письме от октября 1928 года своему другу Гарольду Прису: “Один мой знакомый оккультист, который проник в этот вопрос глубже, чем кто-либо из людей, которых я когда-либо знал, говорит, что у меня очень древняя душа, фактически я реинкарнированный атлантиец!” С Куллом одичавший ребенок становится отцом мужчине; он не знает, “кем были его собственные родители”, невежество, которое, возможно, временами казалось блаженством Говарду, когда он справлялся со шквалами и дрязгами жизни в маленькой семье в маленьком городке. Кулла якобы абсолютная власть часто является просто бессилием, приукрашенным зрелищем, и весь сериал звенит цепями, буквализациями оков, которые, как чувствовал единственный сын Айзека и Эстер Ховард, раздражали его, начиная с “тяжелой деревянной цепи, необычной вещи, которая была особенно изготовлена атлантами”, в которой Ала из истории о Изгнании ожидает сожжение на костре, до “цепей дружбы, племени и традиции”, разорванных в Королевстве Теней . Призрачный Эаллал движется “медленными, беззвучными шагами, как будто цепи всех веков были на этих смутных ногах”, и когда Кулл выпускает своего внутреннего берсеркера на людей-змей, Говард говорит нам: “Но теперь какая-то цепь в его душе порвалась”. В одном из фрагментов утверждается равенство замечательных “за пределами оков рождения и обстоятельств”, и Кулл сообщает второму Ала новость о том, что “король - всего лишь такой же раб, как и ты, закованный в более тяжелые цепи”.
Тигр в цепях был бы преступлением, нарушением естественного порядка, до которого могли опуститься только декаденты Валузии (или римляне из "Королей ночи"). Там, где лев является царем зверей, а также предпочитаемым зверем королей, аура тигра более восточная и экзотическая – один из способов, которым Говард доказывает, что мы сильно переместились во времени, - это видеть тигров, рычащих “при свете звезд” на пляжах Атлантиды. И тигр охотится в гордом одиночестве; он хищник без гордости, подходящий тотем для Кулла (и, возможно, его создателя). “Я–думал, ты человек-тигр”, Ала из Этим Топором! признается незадолго до того, как Кулл вынужден продемонстрировать многие из своих самых тигриных качеств, но связь начинается еще до того, как мы покидаем Атлантиду, с дебатов охотников о том, забирался ли королевский тигр по виноградной лозе на Луну, спасаясь от охотников, и жил ли там “много лет”.
Другое письмо Говарда 1928 года другому другу, Тевису Клайду Смиту, содержит упоминания о полубогах, достигающих вершин, “деяниях бездумных героев”, “грубой, нащупывающей работе рук” начинающих авторов и писателей, “с трудом поднимающихся по длинной лестнице”. Последние два изображения наводят на мысль об одной из ошеломляющих перспектив Царства Теней, в которой Человек является “насмешкой богов, слепым, лишенным мудрости борцом от праха к праху, идущим по длинному кровавому следу своей судьбы, сам не зная почему, звериным, неуклюжим, похожим на большого ребенка-убийцу, но все же чувствующим где-то искру божественного огня".” Говард продолжал в том же письме утверждать, что он знаком с “пустотой успеха”, несмотря на то, что сам еще не добился успеха: “Ибо всегда сквозь приветственные крики толпы будет проступать, подобно извивающейся змее, воспоминание о глумлениях толпы, когда я шел и истекал чистой красной кровью”. Это читается как черновик ранних сцен в Царстве теней и не только из-за склонности Говарда приписывать клыки, кольца и чешую чему-либо негативному; смешанные приветствия и насмешки также заслуживают внимания. За атлантическим узурпатором, который может требовать повиновения, но никогда легитимности, мы можем разглядеть начинающего автора, которого слишком часто отвергали и который слишком быстро впадал в уныние. Но искра божественного огня продолжала мотивировать Говарда потеть чистой красной кровью; когда он признался Тевису Клайду Смиту в ноябре 1928 года, что “Во мне есть задатки великого писателя, но я никогда им не стану, потому что я слишком взбалмошный и ленивый, чтобы по-настоящему стараться”, он недооценил себя.
Здесь демонстрируются задатки этого великого писателя, но рассказы Кулла отличаются от произведений Говарда тридцатых годов отчасти из-за “определенного архаичного привкуса” – да, возможно, нет, вы, – который он сам приписывал “большому количеству средневекового чтения”. Волшебные грани сериала граничат с тем, что бесполезно называют высоким фэнтези, и мы не должны упускать из виду едкие вспышки, которые мы скорее могли бы ожидать от Джеймса Бранча Кейбелла или Кларка Эштона Смита: в родословной Брюла есть “один или два легендарных героя, полуобожествленных за подвиги личной силы или массовые убийства”. в то время как Аскаланте заметил, что “Поэты всегда ненавидят власть имущих и обращаются к мертвым эпохам за облегчением в мечтах”. Терминология Говарда еще не обрела той веселой заимствованной красоты, которой
