делать. Мы вместе, голова к голове, собирались постигать медицинские тайны, и наши родители — давние коллеги: я чувствовал, что просто обязан подбодрить её личным примером. Первым из нашей группы я подошёл к каталке с дородным трупом и послал ЛК улыбку: дескать, смотри, всё не так ужасно! И тут — несчастный случай в чистом виде — покойник двинул меня прямо по улыбающейся физиономии (посмертное сокращение мышц). Удар был не особенно сильный, но внезапный, страшный и — мерзкий, мерзкий, мерзкий. Меня ещё никогда не били по лицу — тем более так пренебрежительно (тыльной стороной кисти, костяшками по губам). От неожиданности и испуга я, покачнувшись, упал, машинально облизнул губы и почувствовал еле заметный, но отвратительнейший вкус. Между тем, хук с того света был встречен воплями ужаса, но кое-кто и засмеялся. Среди последних оказалась ЛК — я успел это заметить, прежде чем грохнулся.
С той секунды было покончено — и с ЛК, и с медициной. На протяжении недель меня навязчиво преследовали ощущение костяшек на губах и тот самый отвратительный вкус, а в кинотеатре снов пошли сплошные кошмары. Я сказал родителям, что быть врачом передумал, кем хочу стать, пока не придумал, а внутри себя поклялся, что непременно, во что бы то ни стало, достигну фиолетового статуса — даже если мне для поднятия рейтинга придётся пойти на стерилизацию. На семейном совете было решено оплатить для меня полугодовой абонемент на психологическое сопровождения СМК, которая, как не крути, знает мою личность даже лучше меня самого, и поможет справиться с шоком и кризисом. Система порекомендовала сменить кодовое слово, больше бывать на людях, расширить количество знакомых и поискать себя в гуманитарных областях: одним из воплощений сменившегося курса и стала театральная студия.
Она квартировала в трехэтажном белом здании возрастом лет под сто пятьдесят (с величественной широкой лестницей и квадратными колоннами). Помимо театральной студии здесь имелась ещё куча секций для раскрытия творческого потенциала — от развития ментальных способностей до танцев и верчения горшков на гончарном круге. Первые несколько месяцев мы, новички Мельпомены, три раза в неделю занимались в классе этюдами, работали над пластикой и выразительностью речи, а после — перебрались в большой зал со сценой для постановки спектакля с сильно раздутым количеством персонажей, чтобы в театральном действии мог принять участие каждый студиец, и (как следствие) премьеру посетило максимальное количество людей (родственников и друзей актёров).
Нине в том спектакле досталась второстепенная роль, а мне и вовсе эпизодическая. В одной из сцен мы с ней изображали танцующую пару, делая круг по сцене. За эти полминуты я произносил несколько возмущённых фраз, а она, соглашаясь, так понимающе кивала мне, будто мы уже лет пять прожили душа в душу, и ближе меня у неё никого нет. Вне сцены она была неразговорчива, почти замкнута, отчего возникало отчётливое «в ней что-то есть» и внезапное желание защищать. На сцене к описанию её лица очень подходил эпитет «открытое» (что бы это ни значило). В обычной жизни лицо «закрывалось» — обходилось минимумом эмоций и мимики. Единым и для лицедейства, и для жизни оставался голос — неожиданный для её внешности грудной голос изливал, как мне тогда казалось, сексуальность и обещал неимоверную сладость близости.
В том же спектакле Нина теряла сознание, а Иван, изображающий Прохожего № 2, уносил её со сцены на руках. Мне, наблюдавшему во время репетиций эту сцену из зрительного зала, оставалось только мучиться догадками, чем этот подонок занимается с моей девочкой за кулисами. После каждой репетиции я получал рекомендации СМК избегать встреч с Выготским, так как они резко повышают во мне агрессивность, и позже выяснилось, что Иван получал точно такие же рекомендации относительно встреч со мной.
Во всей ситуации присутствовал пикантный момент: Нина была из жёлтых. Увлекаться ею мальчикам из правильных зелёных семей было не то, чтобы преступно или скандально, но всё же предосудительно. Разумеется, ни о какой притягательности запретного плода здесь речи не шло. Помню, наоборот, поначалу я осуждал себя за эту жёлтую симпатию и даже предпринимал попытки её в себе подавить. Тут сильно сказывалось воспитание. С детства мне было привито чувство гордости за принадлежность к зелёному статусу. «На нас держится весь мир, — неоднократно повторял мне отец. — Мы там, где без человека не обойтись. Зелёные — золотая середина между тёплыми и холодными». И хотя по мере взросления нетрудно было догадаться, что голубые (генераторы идей и владельцы средств производства), синие (операторы Системы, контролёры медицины долголетия и особо крупные собственники) и фиолетовые (контролёры Системы и медицины бессмертных) о себе такого же мнения, по сути, отец был прав. Мы — рабочие лошадки жизнеобеспечения человечества. Мы воплощаем идеи в материальные и ментальные продукты и услуги, которыми пользуется все — от оранжевых до фиолетовых (опять же за исключением красных, вынужденных, подобно животным, заниматься самообеспечением самым примитивным образом).
Однако лояльность зелёному статусу отступала перед размышлениями, которые в ту пору казались мне философскими. «Что поделать, — думал я, стараясь примирить себя с уже разгоревшимся чувством, — если мы живём в жёлто-оранжевом мире эмоций, где зелёным отведена роль небольших островков, а голубые, синие и фиолетовые (люди холодного рассудка) на карте человечества и вовсе составляют почти невидимые точки? Разве можно оставаться в нём бесстрастным и влюбляться только в представительниц своего статуса? В конце концов, если бы между статусами не было живого взаимопроникновения, они бы закуклились и выродились, а мир лишился бы справедливости…»
Социальные преграды, таким образом, виделись преодолимыми, и перед сном я, с придирчивостью потенциального приобретателя, исследовал те недалёкие времена, когда, благодаря моей помощи, любимая тоже станет зелёной, и тогда мы с ней сможем создать единое ментальное пространство и не только его. Мы отправимся, предположим, в южную Италию, куда-нибудь в Чинкве-Терре, я заботливо положу в чемодан самый сильный крем от загара, чтобы слишком яркое солнце не обожгло нежнейшую кожу подруги, мы будем ужинать на террасе с видом на море и закат неописуемой красоты — есть омаров, пить лёгкое белое вино, а потом…
Пока же жёлтый статус Нины создавал определённые неудобства коммуникативного характера: будь она зелёной, мы могли бы обменяться кодовыми словами и перейти на мысленное общение. Как известно, оранжевые и жёлтые пользуются Системой в одностороннем порядке (поэтому их иногда и называют «немыми»). Перейти на ментальный уровень коммуникации им банально не по карману — их пособия не предусматривают такой опции, что, в общем, справедливо, так как польза для экономики от них почти нулевая
