Туманский. — Ладно, я пошел. Физкультпривет!
Туманский махнул рукой и скрылся в арке соседнего дома.
— Хотя я же сейчас буду выбирать какую тему предложить и все равно в итоге буду думать над вариантами, — повернулся к Завьялову Едаков.
— Ага, — согласился тот. Пух наконец занялся и огненный ручеек побежал по дорожке. — Вообще, непонятно увидимся еще или нет. Ладно, вон мой тролик.
Едаков посмотрел, как за товарищем закрывается с грохотом троллейбусная дверь. Потом и сам троллейбус, приседая и покачиваясь, не торопясь набрал ход и скрылся за пеленой солнечного света.
— Понятно, — прошептал себе под нос Едаков и отправился на работу.
Районная библиотека, где и располагалось его рабочее место, была совсем рядышком, всего в десяти минутах неспешной ходьбы. Едаков пересек запущенный, залитый вновь появившимся солнцем двор с остатками детской площадки. Мозг, где — то там на периферии сознания продолжал подбирать слова — сковырнуться, погибнуть, отправиться в ад. В детстве, припомнил Едаков, он жил летом с бабушкой вот в таком же пятиэтажном доме, и по утрам, чуть ли не каждую неделю, его, маленького Едакова безапелляционно и нагло будил оркестр. Оркестр громко и расхлябано, совсем нестрого, а дребезжа и навязчиво играл похоронный марш. Раньше почему — то все время был оркестр. А сейчас не слыхать.
— Пам. Па — бам. Та — дам, — пропел Едаков. Эх, а хорошо вернуться в библиотеку. Там пусто. Никого нет. Пахнет нагретой книжной пылью и… Едаков повернув у гаражей, налетел на приземистого мужика в камуфляжной куртке.
— Извините, — сказал Едаков.
— Хули, извините, — сказал мужик.
— Извините, — повторил Едаков и попробовал обойти мужика. Но тот заступил дорогу.
— Че ты, че ты, — мужик выпятил челюсть и оглянулся по сторонам.
— Я же сказал, — тоже оглянулся Едаков. Вокруг никого не было. Только ветер качал лопухи и крапиву, да вдали визжала «болгарка». Колени у Едакова немного ослабели.
— Че сказал, че, — Мужик каким — то очень выверенным движением достал нож. Тот тускло блеснул. А потом мужик просто махнул им прямо перед Едаковым, где — то на уровне пояса.
Едаков развернулся и побежал. Мужик следом — Едаков слышал грохот его сапог за спиной. А может и от него, в противоположную сторону. Было не разобрать. Налетел ветер и закружил белый пух. В носу у Едакова защипало. Он бежал и держался за живот. Что-то теплое стекало в пах и дальше по ляжкам. Да и пальцы были какие — то липкие. Больше всего Едаков боялся, что запнется, уберет руки и из живота полезут съеденные им только что пельмени…
…— Ты вообще где ходишь? Тебя майор обыскался.
Силуэт старшины за убранным мелкоячеистой решеткой стеклом едва просматривался. Торчала вверх высокая тулья фуражки, придавая старшине вполне иконописный вид.
— На обеде, — пожал плечами Туманский и сыто рыгнул.
— Ну, у тебя, Туманский, и нервы. Как канаты.
— Яйца железные, нервы как канаты, — поскреб подбородок Туманский.
— Смотри чтоб не заржавели, — хохотнул старшина.
Старшина выдвинул ящик в сторону Туманского. Ящик скрежетнул, раскрылся. Туманский взял в руки и внимательно осмотрел ПМ, понюхал — ему нравился запах оружейной смазки, щелкнул затвором, потом также внимательно осмотрел пустую обойму, открыл коробку с патронами, провел по ним пальцем. Гильзы тускло блестели в нервном свете ламп.
— Распишись, — сказал старшина из — за решетки.
Туманский расписался в раскрытом журнале напротив своей фамилии. Дождался звукового сигнала. Открылся замок, он вошел в двери и двинул неспешно по коридору. Там его встретил незнакомый сержант в новенькой форме, аж портупея скрипит. Сержант явно нервничал, Туманский видел, что как тот неестественно бледен, нервозность считывалось по походке, по движению тела, едва заметному тремору рук. Из новеньких поди. Глиста в форме, слабачек. Туманский мысленно презрительно сплюнул. Сержант отпер железную дверь. Туманский вошел. Дверь позади него закрылась. В комнате ярко горел свет. Стена была выкрашена снизу темно — зеленой краской, а вверху побелена. Напротив двери небольшая полочка. Туманский положил на полочку ПМ и обойму, выцепил из коробки 8 патронов, аккуратно их выставив один за одним. Потом также неспешно зарядил обойму, загнал ее в ПМ. Положил ПМ на полку и стал ждать.
Прошло несколько минут. Слева зажглась небольшая лампочка. Туманский отодвинул засов, в стене открылось окошко, через которое был виден ярко освещенный коридор. Загорелась еще одна лампочка. Туманский взял в руки ПМ, щелкнул затвором, убрал с предохранителя. Моргнула третья лампочка. Туманский расслабил предплечье и кисть руки, державшей ПМ. Палец лег на спусковой крючок. В освещенном коридоре послышались шаги.
Пройдоха этот Едаков, вообще — то нечестно, что он на иностранном начал. Я вот тоже так могу. Языки знаем. Пас э вэй, к примеру. Так подумал Туманский и нажал…
…Завьялов потолкался на входе. Одна и та же вертушка впускала и выпускала, поэтому возникала заминка с синхронизацией. Затор, проще говоря. Сразу за проходной шел длинный ряд фотографий под надписью — «НАШИ МАЯКИ». Завьялов хотел подмигнуть своему портрету, но не стал. Каждый раз хотел и в который раз не смог. Почему — то стеснялся. Тот, другой Завьялов на фотографии улыбался во весь рот и выглядел как — то посолиднее, основательней.
В раздевалке привычно пахло металлом, вчерашним похмельем, крепким рабочим потом и носками. Дух что надо. Завьялову нравилось. Он вообще любил простые и понятные вещи. Пельмени, например. Физический труд. Баб. Выпить. Мороз. Но не слишком часто. Чтоб не приедалось. Чтоб не залипать. А перемещаться от одного к другому. Можно и по кругу. Понятно и хорошо. Идеально.
Чумазые, голые мужики сновали между распахнутых шкафчиков в душевую и обратно. От душевой тянуло хлоркой и влагой. Завьялов кивнул паре знакомых. Открыл свой ящик — с искривленной крышки ему улыбалась выцветшая, слегка надорванная по краям Моника Белуччи. Ей — то Завьялов как раз и подмигнул. Себе вот не мог, а вот бабе завсегда. На то она и баба…
Он повесил уличную одежду в шкафчик. Натянул рабочие штаны и куртку прямо на голое тело.
В лифте Завьялов отвернулся в самый угол. Прочитал привычные надписи. «Не прислоняться!». Чуть ниже — «леля шлюха», еще чуть ниже и совсем мелко — «завьялов черт».
Лифт ехал долго, скрипел, пыхтел, все медленнее и медленнее, пока наконец совсем не остановился, жалобно застонав напоследок.
Испустил дух, подумал Завьялов. Хорошо. Или было?
Сильно воняло серой, пепел скрипел на зубах. По периметру стояли котлы. Под котлами сверкали языки пламени. Вокруг бегали, суетились — черные, перемазанные мазутом и сажей фигуры.
Нет, не было, решил Завьялов. Кто — то толкнул его
