на две дырочки.
— Галя, не отпускай пока! — закричала женщина на раздаче. Мужики в очереди заволновались.
— Что такое?! — ответила на гул возмущения Галя за кассой. — Вас скока? А нас трое, разбушлатились, понимаешь, тут!
Едаков скептически осмотрел два оставшихся у него в тарелке пельменя.
— Надо еще взять.
— Двойную на всех, — согласился Завьялов.
— Две двойных, и еще по 50, и сметаны, — кивнул Туманский.
— Куда столько? — только и успел крикнуть ему вслед Едаков, но Туманский уже толкался в очередь на кассу.
Еще одна женщина, тоже широкая, статная, в косынке и халате, прошла, неся на высоко поднятых руках два противня с пельменями, чуть посыпанными мукой. Очередь на раздаче одобрительно зашевелилась. Очередь на кассе нервно задергалась.
— Да, я стоял, мужики! — донесся крик Туманского.
— Куда ты мне железки свои суешь! — рявкнула на кого — то Галя. — На паперти стоял?.. И мне не надо!
Пельмени лавиной обрушились в бурлящий чан. Пар ударил в потолок. Женщина на раздаче взяла огромную шумовку и стала ею помешивать кипящее варево.
— Знаешь, что странно? — спросил Завьялов.
— Что? — Едаков был задумчив, он размышлял ослабить ему еще ремень или подождать.
— Что они у них не слипаются. Я если сам вот такие точно варю, у меня обязательно или мясо выскочит, или слипнуться.
— Да уж, — Едаков схватился уже за ремень, но передумал.
— Я тут стоял в очереди и размышлял, — заявил вернувшийся с подносом Туманский. — Вот эти тетки… Галя вот эта и две другие. Это мойры. Стопудово. Опростившиеся. Кондовые, но те самые мойры. Хотя, может и другие… надо это обдумать хорошенько…
— Обязательно, — сказал Едаков, борясь с ремнем.
— Мужики, перец передайте, — спросили с соседнего столика.
Туманский сунул не глядя перечницу и нетерпеливо притопнул ногой.
— Что — то ты Едаков совсем не таков. Что у нас там про концы и копыта?
— Едаков — не таков, — повторил Завьялов.
— Смешно, — покивал Едаков. — Я думаю, что мы имеем дело с процессом. Потому «откинуть» слово важнее. Он как бы первостепенное. А концы или копыта, это уже вторично.
— Да ни хера, — возмутился Туманский. — Что это вообще за «отдать концы»? Моряк он что ли?!
— Тише ты орать!
— А я не ору!
— Предлагаю заменить на «скопытиться», — примирительно встрял между товарищами Едаков.
— Хорошее слово, — согласился Туманский. — А твое откинуть концы — это все равно херня какая — то. Да, Едаков?
Едаков вместо ответа отправил в рот пельмень, сильно намазанный горчицей, довольно крякнул и в который раз утер пот.
— Что мы ее греем? — указал черным пальцем Завьялов на водку.
Товарищи выпили. Не чокаясь. Синхронно чавкнули пельменями.
— Упокоиться.
— Расстаться с жизнью.
— Отойти в иной мир.
— Кануть в небытие.
— Пойти дорогой… какой — то там дорогой, короче.
— Какой? — настаивал Туманский.
— Не знаю, — задумался Завьялов. — Вечной скорби, например.
— Хорошо. Отправиться в леса богатые дичью.
— Это как? — поинтересовался Едаков.
— По — индейски, как? — вскинулся Туманский. — Каком кверху. Не читал, что ли?
Едаков принялся примирительно жевать. Прожевав и проглотив, он сказал:
— Вознестись на небеса.
— Лечь в землю.
— Хитрые, да. Дать дуба.
— Уснуть последним сном.
— Сразу видно интеллигентный человек, — сказал Завьялов. — Двинуть кони.
— Подохнуть, — сказал Туманский.
— Было.
— Не было.
— Было, было.
— По — хорошему надо вообще записывать.
— Да, когда было — то?
— В начале самом. Едаков, скажи.
— Сдохнуть было.
— И че?!
— Я же говорю записывать надо.
— Ща, еще и писать.
— Да ладно уже.
— Все, заиграли, давай дальше, Едаков.
— Галя, не отпускай пока!
— Я ребят не могу уже, — сказал Едаков. Ремень у него держался на последней дырочке.
— Никто ж не заставляет. Мы доедим, да?
Завьялов кивнул. Стена солнечного света за стеклом дернулась и обрушилась. Видать набежали облака. Зато стало видно улицу. Не в фокусе, сильно размыто из — за пыльного стекла, но все же. По улице летал тополиный пух, неспешно отчаливал с остановки троллейбус.
— Тогда отдать Богу душу.
— Сыграть в ящик.
— С языка снял. Ебнуться!
— Договаривались же без мата, — вздохнул Едаков. Потом вздохнул еще раз, взял отложенную было в сторону вилку и ткнул ею пельмень.
— А сказал, что не будешь, — равнодушно отметил Завьялов.
— Едаков, — прищурился Туманский, — а хорошо бы звучало — Елдаков!
— Склеить ласты, — сказал Завьялов. И сам вспомнил, что это повтор, но благоразумно промолчал.
Едаков кивнул, примерился было еще к одному пельменю, но опять, громко вздохнув, отложил вилку.
— Сдаешься? — спросил Туманский.
— Выпилиться, — сказал Едаков.
— Хорошо, а! Вот это хорошо! Могешь! — Туманский утопил пельмень в сметане. — Приказал долго жить! А?!
— Достойно, — покивал Едаков.
— То — то! Следующий!
— Что — то там про белые тапочки, — после минутного молчания пробормотал Завьялов. — Точно, что — то с тапочками есть.
— Тапочки есть, а слова нет.
— Ну, не знаю… Быть в белых тапочках.
— Ерунда.
— Чушь. Но что — то есть, да.
— Ладно, тогда покинуть земную юдоль.
— Чего?
— Соглашусь. Отправиться на тот свет.
— Пировать в Валгалле.
— Не.
— Ты все время споришь! — опять закричал Туманский.
— Будете доедать? — Спросил их Едаков. Оба товарища отрицательно покачали головами. И Едаков пододвинул себе поближе тарелку с пятью последними пельменями. Вздохнул.
— Да, я не спорю, — сказал Завьялов. — Валгалла так Валгалла. Я, короче, пас.
— Покоиться с миром, — набив рот прошипел Едаков, — а еще знаешь как хорошо? Не с хреновиной, а мне мать такое делала — в пиалку уксуса и перца туда, вроде что — то такое.
— Уксус, уксус, уксус, — задумался Туманский. — Сейчас, погодите.
— Раз, — меланхолично произнес Завьялов. — Два.
— Ну, погоди считать, — замахал руками Туманский. — Есть у тебя варианты, Едаков?
Едаков понюхал последний пельмень, открыл было рот, но так и отложил его наколотый на вилку.
— Finire di penare, — сказал он.
— Чего это?
— Перестать страдать, — вздохнул Едаков. — По — итальянски.
— Так нечестно.
— Честно — честно, — надевая кепку сказал Завьялов. — На работу пора.
Обеденный перерыв заканчивался и в зале уже оставалось совсем немного народу. Даже Галя с кассы куда — то подевалась. Товарищи вышли на улицу.
— Ну, пока что — ли, — сказал Туманский. — Неохота на работу.
— После обеда всегда так, — согласился Едаков.
— На следующей неделе предлагаю слово «любить».
— Погнал, — Завьялов достал зажигалку и теперь пытался поджечь свернувшийся в трубочку у поребрика тополиный пух.
— Едаков — ты любил, когда — нибудь? Или только полюбливал, — заржал Туманский.
— Тема хорошая, — веско сказал Едаков. — Но не подходит.
— Точно, где мы, а где следующая неделя, — философски заметил Завьялов, чиркая зажигалкой. Лежалый пух отказывался хорошо гореть.
— Я даже не в этом смысле, — продолжил Едаков. — Просто зная тему, можно подготовиться.
— В натуре. Что — то я не подумал. — Согласился
