мягкие задержания.
Детская еда
В его школьном детстве с едой было не очень хорошо. После «Второй главной войны» еды на всех не хватало. За едой стояли очереди, а особые товары выдавались по специальным правилам. В школе мальчишки бегали вечно голодные. Среди пацанов процветала поговорка: сорок восемь — просим.
Если кто-то ее выкрикивал, то тот, у кого была еда в руках, обязан был с крикнувшим поделиться. Но на случай нежелания делиться существовала поговорка: сорок один — ем один.
Если это кричалось раньше, чем «Сорок восемь…», то уж можно было едой не делиться.
Он хорошо усвоил это правило. И старался либо не держать еду открыто, либо сразу делиться.
Это помогало ему быть нормальным пацаном среди всей ватаги сверстников. Не заводилой, но не последним в делах. Да и делиться надо было честно — большую часть еды отдать, чтобы не считали тебя жмотом. Сначала было и грустно и жалко делиться, но, постепенно привыкнув это делать, стало не так печально. Появилось некоторое чувство собственного достоинства и мужественности, уважения к себе — не обращать внимания на эти «сорок восемь» и не бояться их.
Школьная оценка
Когда он впервые заметил за собой эту странную особенность — передачу своих мыслей другим?
Припомнился тот урок в школе, когда учитель, прочитав по журналу его фамилию, произнес — три. Ему сразу стало нехорошо, обидно, волнения захлестнули. Сначала его бросило в жар, потом накатила такая жалость к себе, что думать о чем-то другом, кроме этой оценки «три», было невозможно. Это была его первая «тройка» на фоне «пятерок» и «четверок». Он считался «твердым хорошистом».
Он долго сверлил глазами, полными тоски, учителя, пока тот продолжал что-то читать по классному журналу. И вот учитель на минуту отвлекся, встретился с ним взглядом, на несколько секунд отвел глаза в сторону и, как-то вздрогнув, как будто что-то вспомнил, произнес: — Прошу прощения, — и, снова назвав его фамилию, выдавил из себя: «четыре».
Потом был старичок-ветеран, Фарида — все они реагировали на его мысли. Он уже это понимал, но не знал, что с этим делать?
* * *
Она тихо лежала, закрыв глаза. Он догадался, что она не спит, повернулся к ней и стал сочинять слова, складывать их в строчки, рифмовать про себя. Иногда, машинально, он шептал, подбирая рифму:
А вот и осень наступила,
Уже кружится желтый лист.
Меня ты тихо попросила:
«Сыграй на флейте, гармонист».
А я ответил так печально,
Как будто счастья не видал:
«Играл на арфе изначально,
На флейте — может быть скандал.
Все звуки перевру, испорчу.
Все ноты будут невпопад.
Прохожий скажет — что он корчит?
Не музыкант, а просто гад.
Ему лопату надо в руки,
Пусть яму роет до утра.
И пусть сквозь ямочные муки
Дойдет до самого нутра».
Она продолжала тихо лежать, только маленькая слезинка скатилась по ее щеке. Он шепотом спросил:
— Фари, что с тобой, что-то случилось? — Он помолчал и добавил: — Что-нибудь дома, на родине?
— Там сейчас война, — тихо прошептала она.
И снова наступила тишина. Он знал, что Фари не местная, а откуда она — он толком не знал.
— Надо бы ее об этом расспросить, — подумал он, — и еще надо бы попробовать на ком-то свои способности. — На этом мысли его стали путаться и он задремал.
* * *
Зал был полон до отказа — партер, амфитеатр, ярусы и даже галерка. Все курили, почти все, у кого-то дымились папиросы и сигареты, трубки попыхивали терпким сизым дымком. Кое-где виднелись самокрутки и «козьи ножки». Дым стоял сплошной стеной. Партер был виден еле-еле. Галерка определялась только по шуму людей, как единая вибрирующая масса серо-голубых фигур. Президиум на сцене попыхивал в основном дорогими трубками. Оратор на трибуне что-то говорил об истоках «дымизма». Говорил эмоционально, периодически руками акцентировал свои мысли и слова, кидая в зал твердые фразы. Зал реагировал единодушно криками — долой, правильно, у….у, в зависимости от подсказок докладчика.
Он сидел за столом президиума с краю и не курил. Глаза слезились от дыма. В горле першило. Ошарашенно оглядываясь, он пытался вслушиваться в слова докладчика и одновременно читать лозунги, висевшие в зале на серо-голубом фоне: «Дымисты всех стран, объединяйтесь», «Учение дымизма вечно…», «Дымизм ум, честь и совесть нашей эпохи».
Кроме больших растяжек-лозунгов, в зале иногда, видимо, по чьей-то команде, поднимались и опускались небольшие плакаты с лозунгами помельче, которые из-за дыма ему трудно было прочесть.
Оратор под грохот рукоплесканий закончил свою речь. Овации, крики, гул и топот обрушились на сцену, пока он покидал трибуну и легкой походкой двигался в его сторону.
— Готовы, батенька, пора, действуйте решительно, — было видно, что он с удовольствием слушал реакцию зала и, наклонясь к нему, продолжил, четко выговаривая слова: — Вы у нас, батенька, первый раз, знаете, это сложно в первый раз. Я здесь вам набросал тезисы. Возьмите.
Он вытащил из внутреннего кармана пиджака с десяток листов бумаги, исписанной мелким почерком, и положил их перед ним на стол. На первом листе бегущей строкой было выведено одно слово: «Доклад» и дальше в скобках: «Дымизм и современность».
— Вы у нас, батенька, идете как сочувствующий. Это архиважно. Бывают попутчики. Это уже не хорошо. Он ведь, попутчик-то, шел, шел и свернул в правый, а то и левый уклон. Вот ведь как бывает, вся партия идет твердо правильным курсом, а попутчик то сюда, то туда, а то и вообще. Вы, батенька, меня понимаете? Вы еще у нас не курите, это временно, это пройдет. Я твердо уверен — вы, батенька, наш. Наши у нас дымят. Ненашистов мы выявляем и мягко ликвидируем. Я думаю, с вами у нас ошибки не будет. Мне о вас говорил наш старейший партиец-ветеран, он у нас с товарищами начинал наше дело. Пора, батенька, пора.
Оратор ладонью, твердо оперся на доклад:
— Вам, батенька, хочу дать несколько советов: во-первых, не читайте доклад как пономарь, отрывайтесь от текста, во-вторых, четко бросайте в массы два, три слова, не больше, наши члены не любят длинноты, в-третьих, кидайте фразы-слова в зал, в разные его места: в галерку, в партер, вправо, влево, в первые ряды — уже туда не забудьте, обязательно, — там у нас сидят ветераны. И последнее — в докладе выделены лозунги, призывы — так вы их резко и громко, желательно с некоторой истеричностью, это
