Прибывшие чины, встреченные поездными служителями, первым делом устремились на место происшествия. Сквозь тонкую стенку купе доносились глухие голоса, редкие восклицания. Слов было не разобрать.
Через некоторое время в купе, где томились Татьяна и доктор, появились два железнодорожных жандарма.
Один из них, гот, что постарше и поплотнее, держал и руках оружие дерзкого грабителя – обоюдоострый удлиненный кинжал-стилет, клинок которого но внешнему виду напоминал укороченную фехтовальную рапиру. Лезвие и рукоятку обвивал страшный узор: искусная гравировка изображала тоненькую змейку, хвост которой находился на самом кончике клинка, а раскрытая пасть с двойным жалом – у конца рукоятки.
– Прямо хирургический скальпель, – заметил доктор, – рана очень ровная и чистая.
– Преступник нагл и хладнокровен – оставил вещественное доказательство на месте преступления. Левша, судя по наклону удара. Точно такой же кинжал находили и раньше. – Голос плотного жандармского полковника звучал слегка хрипло и глуховато.
По его просьбе Татьяна сообщила свою фамилию и место жительства. Имя ее отца, покойного генерала, славно проявившего себя во время Турецкой кампании, оказалось небезызвестным и жандармам. В связи с юбилеем Освободительной войны, предстоящими Шипкинскими торжествами, двадцатипятилетием защиты высот газеты много писали о домашнем славянском празднике, напоминая своим собратьям о том, чего хочет и что может Россия, что должны хотеть и что могут сделать славяне, не забывали называть и героев минувших битв.
– Сударыня, а вам удалось разглядеть напавшего на вас грабителя? – уважительно обратился полковник к дочери героя.
По словам Татьяны выходило, что это был весьма привлекательный человек лет тридцати, высокого роста, с небольшой черной бородкой и почти черными глазами. Одежда – обычный темный костюм и элегантное длинное пальто, никаких особых примет, кроме небольшой родинки у правого уголка рта.
– Поздравляю, вас, сударыня, – серьезно сказал пострадавшей немолодой офицер. – Это первый словесный портрет преступника, совершившего ряд жестоких убийств. Благодаря вам мы, возможно, выйдем на след. Хотя надо сделать скидку на то, что вы видели его при плохом освещении, – оно дает только черный цвет.
Жандармы подробно и с пристрастием расспросили поездную прислугу, в каком положении находилась пострадавшая, когда они ее обнаружили.
– Бутылка вина принадлежала вам? – задал девушке неожиданный вопрос молчавший до сих пор белокурый молодой жандарм.
– Я не пью! – вспыхнула оскорбленная Татьяна.
– Значит, он принес ее с собой. На полу и на пледе пятна, но это не кровь, а красное вино. Да, такого нахальства я еще не видывал! – возмутился молодой человек. – У вас были с собой деньги, драгоценности?
– Только сережки, с рубинами, старинные и дорогие. Они пропали. В портмоне лежали деньги, но немного, – ответила Татьяна.
– Портмоне не обнаружено. Зато под столиком мы кое-что наши. Эта вещь ваша? – И молодой службист протянул генеральской дочери крупную продолговатую жемчужину, под сизыми прожилками которой угадывался внутренний почти черный слой... Черная жемчужина тускло мерцала в свете купейного фонаря.
– Ее я вижу впервые. – Голос девушки дрогнул.
– В самом деле? – недоверчиво спросил смазливый жандарм. – Но вы, разумеется, знаете, что недавно, в Москве, в Успенском соборе Кремля совершена кощунственная кража. Злоумышленник посягнул на древнюю святыню Руси – икону Пресвятой Богородицы. Похищена часть серебряного оклада с черными жемчужинами.
Татьяна Зонберг смотрела на жандармов с ненавистью.
– Как вы можете объяснить появление краденой жемчужины в вашем купе? – грозно нахмурился старший из допрашивающих.
Тупые царские сатрапы раздражали девушку. Терпение ее лопнуло, она усмехнулась и выкрикнула со злобой:
– Велите доставить меня домой! Да срочно телефонируйте доктору Коровкину! А за эту провокацию и за Плеве вы ответите!
Глава 2
«Когда дела идут хорошо, что-то должно случиться в ближайшем будущем», – думал профессор Петербургского университета Николай Николаевич Муромцев, не зная, что в конце наступившего века эту мысль назовут Вторым законом Чизхолма. Сейчас же, в один из сентябрьских дней 1902 года, он размышлял не о парадоксальных законах бытия, а о том, что лето прошло без треволнений и происшествий, что установленное в лаборатории новое немецкое оборудование работает превосходно, что его собственные знания и опыт востребованы в такой мере, о которой он не мог ранее и мечтать. А причина участившихся обращений к нему, известному химику, – предстоящее празднование 200-летия Санкт-Петербурга. До него оставалось менее года, и к будущим торжествам намечалось подготовить необычные зрелища, да так, чтобы юбилей столицы прогремел на весь мир, чтобы рассказы о нем превращались в легенды и передавались из уст в уста...
Все шло превосходно, и все-таки маленький червячок нехорошего предчувствия шевелился в душе профессора Муромцева. Своими смутными тревогами он не делился ни с женой, Елизаветой Викентьевной, ни с дочерьми: ему не хотелось нарушать радостный ритм их жизни. Старшая, Брунгильда, уже второй год посещала Консерваторию, класс Есиповой. Прославленная пианистка и педагог приняла ее к себе, и девушка старательно занималась и днем, и вечером. Она готовилась к первому заграничному путешествию, точнее – к гастрольным концертам. Младшая, Маша, которую профессор мысленно все еще называл по-домашнему Мурой, училась на историко-филологическом отделении Бестужевских курсов. Его девочки не увлекались модными политическими идеями, не торопились замуж, хотя Брунгильде делали предложения уже не однажды. Николай Николаевич знал, все равно скоро, очень скоро появятся мужчины, способные пробудить страсть в сердцах его дочерей. Пора. Не за горами то время, когда опустеет дом Муромцевых, и редко-редко сможет видеть он своих милых девочек, и будут они смотреть доверчивыми глазами уже не на него, а на кого-то другого...
Профессор улыбнулся дочерям, сидящим напротив него в коляске, двигавшейся по Суворовскому проспекту. Но те не заметили его грустной улыбки. Они смотрели по сторонам – осенний город зачаровывал своей красотой. Последнее тепло мешалось с легким речным ветерком, который гнал по мостовым золотые волны опавшей листвы. Сквозь ветхие кроны берез и кленов то тут, то там неожиданно являлись сутулые особняки, как каменные фантомы былых времен.
Коляска свернула с проспекта и остановилась у высокого углового здания по 7-й Рождественской. Профессор помог дочерям сойти на тротуар: из-под длинных темно-серых суконных юбок мелькнули маленькие ножки в блестящих ботиках. Николай Николаевич с удовольствием оглядел своих красавиц: тоненькую светлокудрую Брунгильду и темноволосую румяную Машеньку. Девочки были слегка возбуждены: голубые глаза в длинных шелковистых ресницах и синие, окаймленные черными и густыми ресничками, светились радостью. Барышни Муромцевы упросили отца взять их с собой, как только узнали, что профессор приглашен в гости к самому Стасову! Еще бы, патриарх российской культуры, законодатель мод в искусстве, непререкаемый авторитет! Всегда в центре всего живого и настоящего, он обладал безупречным вкусом и тонким художественным чутьем. Одна «Могучая кучка» чего стоит! А художники-передвижники! Увидеть живого Стасова, услышать его многомудрые суждения, удостоиться его одобрительного взгляда – разве не значимое событие для юной души? Тем более для души девичьей, заведомо трепещущей от опасений, что может погибнуть в глазах мэтра из-за какого-нибудь неудачного бантика или излишней оборочки... Николай Николаевич спрятал лукавую усмешку: он вспомнил, с какой тщательностью готовились его девочки к визиту.
