— Право же, мистер Маккелл, — отозвалась Джуди на замечание Эштона. — «Бросит заниматься этой чепухой». Вы говорите как персонаж из «Позднего-позднего шоу».[12]Неужели вы не знаете Дейна и не понимаете, что он никогда не сдастся?
Эштон мрачно уставился в тарелку с супом.
Второй роман Дейна, «Охотник на лис», также провалился. «Таймс» назвала его «Фолкнером[13]с содовой в новоанглийском стиле», а «Нью-йоркер» — «первым жизненным опытом подростка, оказавшимся совсем не таким, как он ожидал». «Сэтерди ревью» высказывалась в том же духе.
Но Дейн продолжал работать.
* * *
Нью-йоркский август оказался одним из тех, когда, идя к морю от настила пляжа на Кони-Айленде, стараешься шагать по доскам, не касаясь раскаленного песка. В такое время обычно мягкие, безобидные люди бегают по улицам, бросаясь на встречных с топором, те, кто не имеет кондиционеров, пользуются вентиляторами, а те, у кого нет вентиляторов, спят на кухонном полу возле открытого холодильника, перегруженные же электросети замыкаются, выводя из строя и холодильники, и вентиляторы, и кондиционеры.
И как неизбежное следствие — мужья колотили своих жен, жены били детей, офисы закрывались рано, подземки превращались в ад, сердца не выдерживали духоты, а Лютеция Маккелл сообщила сыну, что у его отца, как он признался сам, есть другая женщина.
* * *
— Мама! — Дейн вскочил со стула, изображая удивление, которого не ощущал. — Ты уверена? Я не могу в это поверить.
Но как ни странно, он мог. Еще за секунду до того, как мать произнесла эти слова, Дейн готов был поклясться, что мысль о неверности отца никогда не приходила ему в голову, но когда слова прозвучали, их очевидность показалась само собой разумеющейся. Как и большинство людей, он не мог представить без смущения своих родителей, занимающихся любовью, но в его случае на фрейдистские причины накладывались личностные особенности отца и матери. Мать походила на моллюска, присосавшегося к скале, получая куда больше, чем давая, ибо давать она могла только покорность и преданность, подчиняясь приливам и отливам. Где-то глубоко в голове у Дейна мелькала мысль, что она, очевидно, была наихудшим партнером в постели.
С другой стороны, ему казалось несомненным, что его отец, в соответствии с прочими аппетитами, обладал и гипертрофированной сексуальностью. Удивление Дейна было вызвано не столько наличием другой женщины, сколько тем, что он сам был так слеп.
— Да, уверена, дорогой, — вздохнула Лютеция. — Такое я не могла бы вообразить.
«Нет, — подумал Дейн, — ты скорее вообразила бы коммунистическую революцию и комиссара, пользующегося твоим лучшим серебряным сервизом».
— Но уже некоторое время я… ну, подозревала, что что-то не так.
— Но, мама, как ты узнала?
Точеное лицо Лютеции порозовело.
— Я спросила его, что не так. Придумывать всевозможные объяснения далее я была не в состоянии.
— И что он ответил? — «Значит, ты способна догадываться», — подумал Дейн. Забавно, когда так поздно узнаешь что-то о своих родителях. Он горячо любил мать, но всегда считал, что у нее в голове нет ни капли мозгов.
— Он сказал: «Я очень сожалею, но у меня есть другая женщина».
— Прямо так и сказал?
— Ну, дорогой, я же спросила его.
— Знаю, но… А что сказала ты?
— Что я могла сказать, Дейн? Я никогда не сталкивалась с такой ситуацией. Кажется, я сказала: «Мне тоже очень жаль, но, когда знаешь все, становится легче».
— А папа?
— Кивнул.
— Кивнул? И все?
— Да. — Когда Дейн поморщился, его мать добавила: — Прости, дорогой, но ты сам спросил…
— И на этом разговор закончился?
— Да.
Невероятно! Это походило на фрагмент из Ноэла Кауарда.[14]Но теперь Дейн сознавал кое-что еще. В последнее время где-то на уровне подсознания он беспокоился о матери. По-видимому, этим объяснялось его нежелание покидать город. Ведь он всегда ощущал, насколько Лютеция зависит от мужа и сына.
* * *
Как Дейн однажды в шутку сказал Джуди Уолш, его мать была не абсолютно исчезнувшим в природе видом, наподобие тетерки, странствующего голубя или Каролинского длиннохвостого попугая, но встречающимся куда реже, чем бизон.
Анна Лютеция де Витт Маккелл являла собой ходячий атавизм. Родившись спустя шесть лет после смерти королевы Виктории, она привнесла в своем хрупком теле викторианский дух в середину двадцатого века, лелея его, словно страж вечный огонь. Рано оставшись без матери, она была воспитана бабушкой, урожденной Филлипс, которая не позволяла никому, особенно Лютеции, забывать об этом. Старая леди считала себя — по крайней мере, духовно — дочерью Англии (во время революции Филлипсы были тори[15]) и всегда обижалась, когда о ней говорили как о принадлежащей к епископальной церкви. «Я англокатоличка»,[16]— заявляла она. Но влияние бабушки не полностью объясняло особенности внучки. С отцовской стороны Лютеция унаследовала всю гордость и все предубеждения нью-амстердамцев, от которых происходила семья ее отца, оказавшись таким образом в тисках добродетелей викторианцев и голландских бюргеров.
В глубине души она все еще считала «неправильным», когда двое молодых людей разного пола остаются наедине при каких бы то ни было обстоятельствах, — свободные социальные нормы двадцатого столетия озадачивали и оскорбляли ее. Слово «секс» леди не должны были использовать в разговорах с мужчинами, и ей понадобились все силы, чтобы произнести слова «другая женщина» в беседе с сыном. В лексиконе Лютеции были и другие лингвистические странности. К примеру, Джуди Уолш являлась «деловым партнером» ее мужа (и как мучительно было для нее признавать, что «приятная молодая женщина» может быть использована в «бизнесе»!). Если бы она думала о Джуди как о наемном работнике, то неизбежно перевела бы ее в «класс прислуги». Хотя и со слугами следует говорить вежливо, даже любезно, но нельзя же садиться с ними обедать!
Лютеция де Витт вела достаточно замкнутую жизнь — посещала школы для приличных молодых леди, совершала путешествия под присмотром компаньонок старшего возраста и никогда в жизни не переступала порог ночных клубов, которые именовала «кабаре». Иногда она могла выпить бокал шерри, но пиво считала пищей, употребляемой для прибавки в весе, а виски пригодным только для мужчин. Ей нравилось посвящать хотя бы час в день «рукоделию», но только не в присутствии визитеров, так как оно заключалось в изготовлении одежды для младенцев, которую рукоположенные сестры ее церкви раздавали «несчастным» молодым женщинам.
