врачом, то это нормально. Но если твои душевные проблемы обсуждают окружающие, то это уже диагноз».
Два месяца я наблюдал за тем, как она постепенно доходит до точки кипения. Она перестала со мной делиться не только сокровенным, но и куском хлеба, то есть она совершенно перестала готовить. Она жутко похудела и практически не красилась. Она выглядела как Шарлотта Рэмплинг в фильме «Ночной портье».
Она много курила, и я довольно часто, приходя с работы, видел её на кухне с бутылочкой вина. Она вообще перестала убираться, и однажды я почувствовал, как мои носки прилипают к полу. В нашем доме все реже и реже появлялся ребёнок, которого она практически сплавила на воспитание бабушкам.
Семейный очаг постепенно угасал. В холодильнике воцарилась арктическая пустота с ледниками и снежными заносами. Прихватив ножку бокала двумя пальчиками, она отрешённо смотрела в окно, в котором колыхалась белая февральская вьюга. И вот ко всему ещё она просыпается среди ночи, чтобы сделать заявление…
— Эдуард, — обратилась она ко мне с некоторым официозом, что не предвещало ничего хорошего, — нам нужно серьёзно поговорить!
В черепной коробке забегали ссыкливые мыслишки: «Она всё знает… Мельникова стуканула, сучка… Только она видела меня с Танькой», — но тем не менее я улыбнулся своей фирменной улыбкой, выражающей полную безмятежность, хотя в это же самое время предательски пульсировал нервный тик на моей правой щеке.
— Золотце, а до утра нельзя подождать? — ласково спросил я.
В то время я был чрезвычайно близок к провалу — прямо как Штирлиц. Ленка приходила с работы всё раньше и раньше, а мы с Танькой всё никак не могли насытиться друг другом и уходили из квартиры уже на грани фола — тютелька в тютельку. Я чувствовал, как земля под ногами начинает медленно раскаляться.
«Путь же беззаконных — как тьма; они не знают, обо что споткнуться». Книга притчей Соломоновых. Притч. 4:19.
Несмотря на конспирацию, мы всё таки спалились. Нет, не с первого раза и даже не со второго — Мансурова постепенно подбиралась к нам: по одной ступеньке, по одной циферке на каждом этаже — «1», «2», «3», «4». Она давала нам время одуматься, но мы плавно скользили по лестничным пролётам прямо в её объятия.
Где-то в начале марта, второго или третьего, мы в спешке покидали квартиру: Мансурова была уже на подходе. Я нервно поглядывал на часы, но Шалимова как будто специально тянула время: она долго сидела в ванной, а потом бесконечно натягивала многослойные колготки, — мне даже показалось, что она намеренно ищет встречи с моей женой.
— Лифт не работает, — тихонько произнёс я, нервно щёлкая кнопкой.
— Покурим? — спросила Таня.
— Пешком пойдём, а покурим, когда будем в безопасности.
— О-о-о-о-й, как страшно.
Мы начали спускаться по темной лестнице, вдоль вонючего мусоропровода, кишащего крысами. В том году было очень много крыс — они проходу не давали жильцам нашего дома и нагло сидели на ступеньках серыми горбатыми кучами. Татьяна равнодушно переступала через них, и это было довольно странно, ведь женщины панически бояться грызунов. Она никого не боялась — ни бога, ни чёрта. Я не видел страха в её глазах, даже когда пытался её задушить…
Итак, мы спускаемся вниз. В подъезде — жутковатые сумерки. Кое-где светят тусклые лампочки. Внизу слышится железный грохот входной двери, и вдруг меня как будто обняло — я резко остановился, прислушался и начал пятиться задом…
Нельзя сказать, что по стуку каблуков я узнал свою жену, — я просто почувствовал, что двигаюсь навстречу большому шухеру. Так мне стало неуютно, что даже тёпленькое побежало по ноге. В такой ситуации время летит очень быстро, и вот её каблучки уже поют знакомую песню совсем рядом. Между пролётами мелькнула норковая шуба — я трусливо проваливаюсь за перегородку между лестницей и мусоропроводом. Затаив дыхание, жду… Мимо проходит Мансурова. Я могу из темноты протянуть руку и дотронуться до неё. Когда шаги затихают на четвёртом этаже, я покидаю своё укрытие и на цыпочках спускаюсь вниз.
— Что испугался? — спросила Татьяна, когда я вышел на улицу.
Она ехидно улыбалась, и её раскосые татарские глаза кофейного цвета искрились от восторга, — видно, она тоже хапнула адреналина.
— Откуда ты её знаешь?
— Твою жену в этом городе знает каждая собака, — ответила она. — Дай прикурить, а то уже задыхаюсь от избытка кислорода.
Она всегда курила так, как будто в последний раз, как будто перед расстрелом, с таким же упоением, и могла выкурить сигарету за четыре затяжки. Когда я поднёс зажигалку и она коснулась пламени кончиком сигареты, я увидел, что мелкой дрожью трясутся мои руки. Танька это тоже заметила, криво ухмыльнулась (как только она умела) и произнесла с сарказмом:
— Я гляжу, ты боишься свою Мансурову.
— Не-а… Я не боюсь её — я просто боюсь её потерять.
Я смотрел на неё с издёвкой в ожидании ответа, и она не заставила себя долго ждать:
— Так какого чёрта ты трахаешь других баб?!
Её тонкий прямой нос покраснел. Угловатые скулы пошли розовыми пятнами. Снежные хлопья покрывали её чёрный вязанный берет и чёрную норковую шубу, путались в её чёрных волосах и медленно опускались на её чёрные изогнутые ресницы.
«Ну прямо вылитая Мортиша Адамс, — подумал я, разглядывая эту маленькую готическую куколку. — Хотя она больше смахивает на дочь».
— У тебя, случайно, не сохранилась школьная форма? — спросил я. — Ты ведь недавно закончила..?
Она посмотрела на меня с удивлением, не совсем понимая, о чём идёт речь.
— Что? — спросила она, и вдруг её словно прорубило: — Да пошёл, ты, педофил грёбаный!
— Какие вы, мужики, всё-таки мерзкие! Ненасытные! Вам всегда чего-то не хватает! — возмущалась она на полном серьёзе, но это была всего лишь игра, как и всё что происходило между нами.
— Ой-ой-ой! Прямо не могу… А вы, бабы, такие одухотворённые.
Потом мы молча курили, и каждый думал о своём. По ногам стелила позёмка, а вокруг металось жёлтое марево висящего на козырьке фонаря. Скрипела на ветру уключина, за снежной пеленой пряталась мутная луна, и в душе моей появилась безотчётная тревога.
В следующий раз
