надо поговорить с ним, заглянуть в глаза.
Но милиционеру, похоже, на все это плевать, патлатый босой тип на скамейке вызывает у него законное подозрение, он-то носит в кармане свои «корочки», где написаны его имя-фамилия и что он милиционер, и гордится этим. «Надо было взять справку, что я генерал», — мрачно думает Бегемот. Да-а-а… Здесь не Москва. Это там привыкли к чудачествам, к тому, что каждый сам по себе. Хоть в валенках ходи — и ничего, а тут косятся на босые ноги и дорожную торбу, что валяется рядом. Если точнее, это не торба, а обрезанный рогожный куль. Размочаленный верх завязан веревкой, на манер солдатского вещмешка. Куль этот он позаимствовал в своем магазине, в нем все Бегемотово имущество — веревочные тапочки, шейный платок, свитерочек от ночных холодов, две рукописи и так, кое-что по мелочам.
Он сидит, уныло наблюдая за милиционером из-под надвинутой на глаза шляпы тоскующим взглядом, и думает: ну отчего такая невезуха?
В самом деле, все наискосок, — к океану не пустили, деньги украли, девчонка, с которой утром же, после кражи, заливая горе чаем, познакомился на вокзале в зале ожидания и которая сама назначила ему свидание вот здесь, на площади, опаздывает уже на полчаса и вообще неизвестно — придет ли. А много ли ему теперь, после всех передряг, от жизни надо? Да ни черта ведь уже не надо, только пожрать бы, помыться да вздремнуть чуток по-человечески, отойти душой, расслабиться, а уж потом предпринимать что-нибудь. Телеграмму бы друзьям отбить, покряхтели бы, но денег нашли, выслали хоть на билет. Так он же, дурак, паспорт не взял… Ну да ничего, не впервой, даже в этих диких краях можно найти какую-нибудь сердобольную тетку из почтово-багажного вагона или просто зайцем, на товарных, ведь тепло еще. Семьдесят рублей украли, и что теперь — в милицию идти заявлять? Так самого еще заметут за милую душу, да и жаль этого ворюгу, — может, приперло человека. Думать так нелегко, но Бегемот заставляет себя думать именно так в припадке упрямого буддийского милосердия.
Бог с ними, с деньгами! Может, так даже интересней, — через всю страну как босяк. Но вот сначала ванну бы горячую да пожрать от души. Отчего же она не идет, девчонка?
Он ей сразу рассказал ситуацию: деньги украли, билета нет, третьи сутки на вокзале, как пес бездомный. Да нет, хуже. Собаке, бывает, хоть корку кинут, за ушами погладят, а тут… На этом вокзале можно растерять всю веру в человека. А может, она его в нечистых целях заподозрила, эта девчонка? Но разве он похож на сексуального маньяка? В другое время он бы и не прочь, но тут едва ноги таскаешь. Нет — только ванну и пожрать да, может, деньжат перехватить, с отдачей, рублей хоть тридцать-сорок. И мотать отсюда поскорее, хоть на крыше. Хоть до Урала, а там уже проще, все маршруты исхожены, в Свердловске знакомых хиппи полно. Домой, домой, в Останкино! На Гоголевский, к родным хиппарям, на «пятак». Хоть поговорить по-человечески про «атман», сменять Гурджиева на Блаватскую. Да, хоть бы поговорить с кем, все бы на душе легче стало. А тут слова не успеешь сказать — требуют документы и спрашивают, почему ты босой, будто ходить босиком запрещено законом. И до того довели, что аж вздрагиваешь, ей-богу, сам себе кажешься существом самой низшей касты, только потому что денег у тебя нету. А еще толкуют о равноправии. Равноправие — это когда самый нищий, самый голодный человек равен самому благополучному во всем. А тут разве так? На одежду брезгливо косятся, подозревают. Да, может, денег у человека нету на дорогое шмутье, на тряпки эти, пропади они пропадом! И с босыми ногами смех да и только, — смотрят как на идиота, сами, небось, в своем «Здоровье» читают о пользе закаливания и вздыхают, а как увидят босого — рожи наискось. Бегемот уже пытался им объяснить, что, во-первых, это полезно — массируется ступня, где находятся нервные окончания, и, во-вторых, вообще это принципиально: нельзя топтать родную мать каблуками, а земля — мать. Она родила, она и примет обратно. А на случай холодов у него вон тапочки припасены и носки шерстяные. И что же — поняли? Только посмеялись…
А ему еще говорили, что здесь люди другие. Напел один бородатый дворник, поэт подворотный. Как расписал: Дальний Восток, Дальний Восток! Высоченная волна, понимаешь ли, на берег катит, а в той волне звери морские ныряют, и вообще — тайга. И надо ж было клюнуть на романтику! Попался, как карась. Все забыл. А ведь еще года три назад ходил слух, что трое ребят из КСП двинули во Владивосток автостопом, так о них по сей день ни слуху ни духу.
Вся коммуна сейчас повыбивала отпуска и балдеет на юге, спит на лежаках, в море полощется, вино сухое потягивает, а он, как дурак, вляпался черт-те во что! И ему ведь говорили: «Бегемотик, куда ты лезешь? Там же до сих пор вдоль «железки» лагеря. Вышка на вышке!» Но шлея под хвост попала — к океану, на Восток, увидеть восход солнца на фоне прибоя, сотворить медитацию. И что же? Ни океана, ни денег, вокзал забит и уехать нельзя, потому что электричек у них тут нету, только пригородные поезда, вонючие, как туалеты. И вот теперь жди в этом жутком городе, где на каждого жителя, похоже, по милиционеру, в столовых жрать нечего, одни куры, на базаре дороговизна, яблоками торгуют кавказцы, как будто это экзотический фрукт. Начинает уже холодать по ночам — а комара! а мошки! В самом городе как на болоте, ей-богу. И климат дерьмо, и Амур — не река, а сточная яма, аж черный весь. Вот и сиди по уши в дерьме, жди неизвестно чего, придет — не придет, одну баню нашел и та на ремонте, вот так влип, ой-ей-ей! И ведь ему говорили. Так нет. «К океану хочу! — орал. — Хочу к океану!»
Неприятности начались с самого начала, еще в Москве. С того, что ему не дали билет в общий вагон, потому что такого вагона не оказалось в наличии и вообще билетов не было, случайно отхватил купейный, а Бегемот ненавидел всякую роскошь, он всегда был за простоту, за то, чтоб ближе к земле, он бы на крыше поехал, да разве ж разрешат… Пришлось ехать в купе, в пошлой роскоши, среди удобств.
Он это оценил и понял где-то на третий день дороги, когда начал от безделья тихо дуреть и укачиваться. Знал, что ехать долго, но вот как это будет выглядеть —
