стороны одной — хекет,
С другой — нехеху, мёртвых жатва.
А в центре круга перед ним,
Сверкали чаши правосудья,
Но вид казался столь глухим,
Что не вздохнуть мне было грудью.
Они пусты, но мне казалось,
Что шаг другой, и полниться начнут,
Однако… судьбы мне не понятен был маршрут,
Но знал одно — ничто здесь не прощалось.
И понимал иное — прямо предо мной,
Молчанием держа меня в узде,
Стоит судья. Храня немыслимый покой,
Он ждал начала на черте…
И вдруг раздался глас,
Громогласный и тяжёлый,
Однако, как казалось, добрый,
Свой суд он начинал уж тотчас:
«Пред тобою весов две чаши:
В правой явят добродетели твои,
А в левой грехи оставишь ты свои —
Сей суд решит, где будешь на вояже.
Здесь не важны слова и мненья,
Лишь факты жизни, бытия,
И так далёк тот от спасенья,
Кто всё скрывал во благо надменного вранья».
И вкладывал он в чаши кубы,
Творённые судьбой моей при жизни.
И на слова уж всё же были скупы
Весы, что были бескорыстны.
А мгновений дальше было легион,
Легионы жаждущих исхода бытия,
Где было меньше всё же гноя,
Чем добродетелей, ушедших на поклон.
И было мне как будто гордо,
И будто бы взмывал я к Небесам,
И, подобно зову фьорда,
Разум звал к своим уж берегам…
***
И снова даль, заря на небе,
И блеск зелёного покрова,
И завесы вновь казались слепы,
И погода вовсе не была сурова.
И вновь об берег морского
Бились волны вдохновенно,
И порыв тот хладный откровенно
Ветра звал того благого,
Что приглашал так пьяно, дружелюбно,
В край северных забытых грёз,
Где крепость была та неприступна,
Что не воспринимала боль всерьёз.
И стал не различим вдали
Раздел небес и моря голубых,
А всё ж среди очей пустых
Проклятых навек давно сожгли
Глаза морского блеска,
Что источали холод от земли,
Не ожидая здесь речного всплеска,
И цветы уж всяко отцвели…
Стих Пятый
Блажен тот миг, и два, и три,
Когда весы кренятся к Небу,
Когда кубы, что так багры,
По меньшей мере верят хлеву.
Однако веет всё же шёпот:
«Не всё так просто, нет-нет-нет,
Жуток будет злостный их совет,
Надежды всяки здесь утопят…»
И я очнулся вдруг от грёз,
Когда рука гнилая в чёрной ткани
Вложила вес в пучину слёз,
Чашу зла и подлой брани…
Новое мгновенье — перевес…
Куб, что много больше остальных,
Источая свет кровавый, точно бес,
Добродетели оставил вне живых…
Отныне меньше в весе было право,
Крича от ноющей всё боли
И от своей непонятой уж роли,
Отдало верховенство влево…
А мне хотелось плакать и кричать!
Не верить в этот миг проклятый!
За что же мне, о эта знать,
Мне пожелали память тысячи апатий?!
И поднял я угрюмый взгляд
На лик, расстроивший в мгновенье,
Тканой и рваный узрел я тот наряд,
Что навек обрёк на гнусное мученье.
И из тени чёрно капюшона
Глаза взирали цвета неба,
Смеясь, кривились губы, и слепо
Блеск источало веянье кулона,
Что мигом обращало в прах
Надежды, уступившие мечты,
Сменяя мысли на глупый страх
И ломая все понятья красоты.
— О ваша честь, о как же так? —
Раздался жуткий глас, весёлый.
— Неужто вы забыли? Так-так-так.
Не уловили в мысль груз тяжёлый,
Что веет грешностью проклятий?
О правил будто вы не знали,
Что наказаньям эти подлежали,
Кто жили там средь проклятых объятий?
О нет, нет места отговоркам…
Но вдруг судья его сурово осадил:
— Умерь ка эго, проклятых божество!
Меня важней по праву слова,
Длани, правленья существо,
Но всё ж одна у нас основа.
Иль ты забыл, как у стен однажды,
Сверкая бессилием свободы,
Просил ты всяки небосводы
О состраданьи, так что не куражьтесь,
Ко мне бы уваженье хотя бы проявил…
— Всё, Осирис полно, —
Рукой махнул голубоглазый, —
Не при гостях, нет тут несогласий,
Харон заждался на волне.
Законы знаешь ты и помнишь,
Что должно проклятым где быть,
И душе пора уж сообщить,
Что его дорога нескромна.
— О тут ты прав, о призрак воли, —
И усмехнулся вдруг судья.
— Однако ты, здесь до коли,
Поведать должен о праве воронья…
И дальше было много слов,
Но слышать я и боле не желал
О чём поёт уж спора их вокал,
Ведь я проигран был, и был таков.
Разбит и уничтожен по воле дураков,
Не оставивших зависти сомнений,
Наш город пал в конце концов,
А мне в наследство — верфь проклятий.
Я взглядом устремлялся за окно,
Где бушевала буря, и кровавый ливень,
Мне казалось, слишком экспрессивен,
И всё падёт подобно домино…
А вот окончен был и спор,
Не устремлённый в чести дня,
Не давший духу тот минор
Раздражал, всё это болтовня.
— Харон причалил, лодка подошла, —
Звучал знакомо голос бога.
И безразличной казалась синагога,
Что к вратам бездушно подвела.
А двери раскрывались медля,
Момент сей будто бы смакуя,
И скрежет был уж неприветлив,
Над свежей кровию колдуя.
А дождь крапил, подобно слёзам,
И томно бушевало море,
И по давно забытым грёзам
Качалась лодка на изморе,
А в ней старик сидел угрюмый,
Под колпаком скрываясь от дождя.
Меня в проёме мельком разглядя,
К себе он жестом поманил во хладном шуме.
И я спокойно, точно безразлично,
Садился на борт, как на плаху,
И веял по ветру, подобно праху,
Что был добыт уж методично…
