были совсем не свиристели.
— Ой, — произнес парень, и тут же заорал во всю глотку — раскаленных иголок в сбитом пчелином гнезде оказалось превеликое множество. Слишком много для любого!
Бертран попытался отмахиваться — бесполезно. Несколько укусов пронзили ладони, проткнув одежду, вонзились в живот и спину.
— Аааа! — недорезанным подсвинком завопил Бертран и побежал. Куда — непонятно. Ноги сами несли его сквозь кусты и заросли. Ветки хлестали по лицу, трава путала ноги. А за спиной зловеще гудел рой лесных пчел.
С разбегу набежав на колючки, Бертран почувствовал, как лопается на щеке кожа, впуская в тело острый сучок. Взвыл вовсе уж не по-человечески. Закрыл лицо ладонями, пробежал еще несколько шагов…
Душа не успела спрятаться в пятках. Краткий миг полета сменился всплеском. Холодная вода накрыла с головой. Дыхание перехватило. Бертран в ужасе заколотил руками и ногами, выскочил на поверхность, пытаясь отдышаться, но лишь наглотался воды. И темнота вокруг! Он лихорадочно загреб, с размаху ткнулся о берег, чуть не переломав пальцы. Обрыв! Попытался вцепиться, но только зря раскрошил комья земли. Отвалился в сторону, попробовал ногами нащупать дно. Тщетно!
И тогда Бертран отдался на волю стихии. Течение подхватило парня и потащило за собой.
Холодная вода остудила раны и укусы — да и сами пчелы остались где-то далеко, потерялись во время безумного забега сквозь сучья… Бертран перевернулся на живот, начал понемногу подгребать к своему берегу, надеясь, что не перепутал. А то всякое бывает — перепутаешь, из сил выбьешься, а без толку. Иди потом в обход несколько лиг. Выручало то, что обрыв казался в ночи вовсе уж черным пятном. Греби себе, прикидывая, где чернота посветлее, где потемнее…
К счастью, плыть пришлось недолго. Река делала крутой поворот, загибая русло. Крутость берега тут сходила на нет, становясь отмелью, длинным песчаным языком.
Бертран ткнулся в отмель, зашарил руками, царапая и без того, раненые пальцы. Встал на четвереньки. Начал подниматься. Медленно, как старик. Побрел по отмели, по колено в воде. Болело все, все могло болеть.
— И отчего бы Ганне меня просто не приколоть теми вилами, — покачал головой Бертран, жалуясь бледной луне. — Так нет же, никак! Все у меня не как у людей, все какими-то другими путями хожу…
Берег оказался глинистым, а оттого удивительно скользким. Трава же, то резала ладони, то вырывалась при малейшем усилии. Бертран сперва считал падения, после сбился. Наконец, выбрался на сухое. Лег, уткнувшись в куст. Попытался вздохнуть поглубже. Ненависть к самому себе душила надежнее веревочной петли. Слезы полились сами собой.
Бертран лежал в грязи, задыхался, обливался слезами. И совершенно не понимал, что делать дальше.
Хоть и говорят, что когда люди вешаются, то мочат штаны, а то и гадятся. Но все же, лежал бы он в гробу молодой и красивый. И каждый бы понимал, что именно он, этакая злобная скотина, довел до смерти несчастного Бертрана ди Суи! А по такому уроду, какой он сейчас — грязный, вонючий, исцарапанный, никто и слезинки не проронит, когда будут хоронить. Если вообще признают в нем человека и соседа! А то решат, что неведомая микава забрела из Пустошей и сдохла от осознания, какая она, в сущности, гнусь и говно.
Бертран лежал долго, пока от холода не стало сводить мелкой судорогой конечности. Попутно думал, что в гроб его не положат, потому что гроб — это доски, это работа, это дорого. Сунут на костер из горючего камня, а в огне красивым не полежишь. А если поджилки перерезать забудут, станет мертвец корчиться, когда припечет… Еще и камнями посмертно закидают, проломив голову, перебив кости…
В конце концов, когда серебристая луна покатилась к закату, то есть к солнечному восходу, парень устал заниматься самогрызаньем. Поднялся, еще немного погрустил, да и побрел назад. В деревне есть не один опустевший дом, где можно скрасить сном последние квадрансы темноты. Не будет дома — пойдет и сарай! А утром, едва только солнце начнет свой подъем, он навсегда покинет проклятую Суру! Еще и покажет напоследок похабный жест со всем старанием. Прямо с холма, что сразу за перекрестом!
До города идти пару дней, но это всяко ближе, чем на край света, к псиглавцам, русалкам и подземным карлам. Опять же, можно и сквозь Выверний лес пройти, сократив дорожку. А крепкие руки и за городскими стенами нужны, на житие заработается. В канаве он уже побывал, ею не испугать.
Если, конечно, Бертран проснется, не сгорев за ночь от простуды.
Глава 2
Горит все огнем
Бертран надеялся проснуться до первых лучей солнца, чтобы успеть уйти как можно дальше. Но насыщенный событиями вечер вымотал до полнейшего изумления. Только лег в уголок, на прелую солому, накрылся с головой старым рваным мешком, изгнав из него семейство пыльных и недовольных крыс, как мгновенно заснул — словно по затылку врезали. И спал, спал, спал…
А за щелястыми стенами из кривого горбыля солнце успело не только выбраться из-за горизонта, но и подняться над лесом на добрые три ладони. Еще немного — и полдень.
Разбудил запах гари, лезущий в нос с завидным упорством уховертки, стремящейся залезть поглубже в голову, ближе к вкусным мозгам. Разбудил не сразу — Бертран успел поужасаться сну, в котором были факелы (много факелов!), вилы, топоры, заступы и много разгневанных мужиков, так и норовящих сунуть чем-то из списка прямо в рожу.
Суи в испуге проснулся. Сквозь щели в стенах светило яркое весеннее солнце. И ни малейшего огня. Зато гарью несло так, словно кто-то по недомыслию поджег сухую рощу. Кроме горелого дерева, доносился еще и совершенно не хозяйственный аромат — пахло сожженым мясом.
— Неужели у Ганне до сих пор жопа подгорает? — хмыкнул парень. — Вроде уже пройти должно было… Или от злости на плиту села, тварь жирномордая?
Веселье прошло, только он выглянул наружу.
Нет, в окрестных кустах не таились коварные погромщики из кошмарного сна. Все было куда хуже.
Дым уходил в равнодушное небо, унося с собою Суру.
Растерянный Бертран потряс головой, протер глаза, до боли, до слез. Ничего не поменялось.
По деревне словно ураган пронесся. А вслед за ураганом, с неба посыпались раскаленные камни, поджигая уцелевшее. Или молнии беспощадно колотили. Дом, недалеко от которого кренился на все бока сразу древний сарай, ставший пристанищем на ночь, догорал.
За деревьями тянулись столбы дыма. И что было страшнее, никто не бежал тушить. Не слышалось ни криков, ни воплей, ни команд. Даже воя покойнишного, и того не было. А ведь, когда вокруг все горит — никак без мертвецов не обойтись.
— Ебаааать… — протянул Суи. Нырнул обратно в сарай. У торцевой стены валялось несколько сухих жердин — то ли на ограду готовили, то ли отброшенные за кривость черенки к каким-нибудь граблям. По спине пробежала струйка — вспомнились лихие удары вил. Так и метила, так и норовила насквозь проколоть как распоследнего жука-вредителя!
Парень выбрал палку потолще — чтобы не разлетелась от первого же удара. А бить придется. В происки сил небесных отчего-то совсем не верилось. Почти все беды рода людского от человеческих же рук. Так часто говорит отец. Или говорил? Мысль об отце шевельнулась вялая, скучная. Тут же пропала.
Бертран постоял немного, переводя дыхание — от волнения кровь прилила к ушам, застучала молоточками. И, пригнувшись, выбрался из сарая, в приоткрытую дверь.
Пробирался осторожно, вдоль дороги, прячась по кустам и за тлеющими развалинами, готовый нырнуть в канаву или бежать. Прислушивался к каждому шороху, подпрыгивал от внезапного треска прогоревшей балки и шипения уголька, угодившего в лужу.
Увидев тело, Бертран кинулся к нему, узнав по одежде Гарсуа — одного из пастухов. Тому проломили череп. Пастух еще и остыть не успел. Суи взвыл тихонько — это что же тут такое произошло⁈ Неужто и впрямь, с неба начали падать камни?
Но сухая пыль дороги бережно сохранила следы. Пастух убегал от всадника. В последний миг развернулся навстречу опасности и, получив по голове, упал, сделав несколько заплетающихся шагов. Всадник, подняв коня на дыбы, развернулся и ускакал куда-то вглубь Суры.
— Знаешь, а ведь я просто так не уйду, и не проси!
Бертран вернулся к телу, задрал окровавленную рубаху. На поясе Гарсуа висел нож. Узкий хищный клинок в две ладони, удобная наборная рукоять из кожи… Хороший нож, пастуху не положенный. Особенно, пастуху с проломленной головой.
— Думаю,
