мальчишеским мечтаниям, размышляя, наконец, не о будущем и чести семьи, но о своем личном. Прилично навоевав в свои двадцать лет, став сокрушителем легионов Галлия, Львом, можно подумать о невесте и свадьбе.
— Стоп, — выкрикнул Дуччо, спугнув не ожидавшую подвоха от неопдвижного предмета птицу, усевшуюся на окно, — каждый Марацци женится не ранее тридцати, а до того отстаивает честь семьи доблестью и отвагой на поле боя. Прочь, низкие мысли! Прочь! — Слишком часто Дуччо стал в мечтах своих сворачивать с уготованного ему пути. — Слово идет сразу после мысли, а действие — после слова! Лишь подумав не так, уже можно почти предать семью! Как же мне после называться главой славного рода, коли сам себя смущаю я порой? Это недостойно Марацци! Недостойно сына марацци! Где перстень, где мой перстень?
Он спешно пошарился мошне и извлек золотой перстень с небольшим рубином, какие глава семейства вручает каждому Марацци, прошедшему первый серьезный бой. На части перстня, опоясывающей палец снизу, находится тонкой работы гравировка, повторяющая слова девиза семьи:
– “Честь и благородство превыше всего”, “Честь и благородство превыше всего”, — стал повторять Дуччо, словно молитву, семейный девиз, сжимая в руках перстень, надеясь прогнать мысли о женитьбе.
Молитвы прервал резкий стук в дверь, от которого Дуччо вздернул и чуть не выпустил заветную реликвию из рук.
— Господин Дуччо! — раздался крик из-за двери. — Вас зовут ко столу, прочие уже собираются! — поспешила объяснится владелица тонкого, но мягкого и очень громкого голоса.
— Скоро спущусь, передайте господину Арто.
Удаляющиеся вглубь коридора шаги подсказывали, что служка услышала Дуччо и пошла докладываться хозяину. Каждый раз, когда речь заходит об Августе, средний сын Марацци забывает о глухоте и слепоте оного. Вот и в этот раз Дуччо вздрогнул от сильного стука и крика, характерного для всех слуг старшего из Арто.
* * *
Этикет обязывал дворян выглядеть соответственно их положению в обществе, однако где бы взять Дуччо парадный дублет, направляясь с полей сражения прямиком домой? И оружие полагалось иметь при себе на приемах и празднествах, но не пропитанный кровью меч, а шпагу или рапиру, более приспособленную производить впечатление, нежели разить врагов. Начистив до плеска наколенники и сабатоны, отвлекающие глаз от бедных кожаных шоссов, и прикрыв крестовой накидкой, как мог, ободранный в боях гамбезон, Дуччо попробовал сделать невозможное и полностью счистить с меча впитавшуюся кров, но старания его были тщетны. К счастью модный в те времена плащ, полностью покрывавший лишь одну сторону тела, мог носится и справа, и слева и как раз доставал до гарды висящего на поясе меча. Учитывая скудное освещение в замке и позднее время, тень от плаща скроет кровавые пятна на лезвии, а вышитый на плаще золотыми и серебряными нитями герб Марацци полностью перетянет на себя внимание собеседников.
Продев средний палец на правой руке в фамильный перстень, Дуччо поцеловал его и направился к выходу из покоев. По правую руку простирался длинный и широкий, как все прочие в замке, коридор, стены которого изредка разноображивались дверями в другие спальни. В конце его — открытый балкон, нависающий над морской пучиной и острыми скалам. По левую руку, практически сразу, выход на лестницу, расположившуюся в башне. Одно заботило Дуччо: как бы снова не капнуло за шиворот.
Сбежав несколько пролетов вниз, молодой Марацци оказался рядом с воротам замка, напротив которых манила к себе на удивление пустая гостиная. Несколько минут Дуччо бродил по огромному помещению, рассматривая орган и читая названия на корешках книг, пока его наконец не окликнул Алезандер. Братья вышли обратно в коридор и свернули на кухню, пройдя в дальний угол которой Дуччо разглядел неприметную дверь.
— Нам сюда, — сам до конца не понимая, что происходит, утвердил Алезандер.
В небольшом помещении с несколькими сохранившимися с давних лет бойницами, больше походившим на подсобку, оказался накрытый на двенадцать человек длинный стол и старшие из Арто, а также старшие Марацци. Алезандер, Вьери и Дуччо обменялись подозрительными взглядами, но виду не подали, продолжая улыбаться Августу, Лорре, его жене Мирелле и сестре Кринетт. И мужская, и женская часть Арто была одета весьма строго, минималистично, однако полностью соответствуя дворянским правилам, чего не скажешь о чете Марацци, среди которых Дуччо, пожалуй, менее всего походил на оборванца. Вновь обменявшись любезностями, Никколо и Август заняли свои места на краях стола, ознаменовав начало праздника.
Вино полилось рекой, выступления восточных танцовщиц сменялись поэмами миннезингеров и глотателями шпаг. Блюдо не успевало опустеть, как служки несли новое, все готовилось из-под ножа, Мирелла декламировала свои собственные стихи, мужчины обсуждали военные успехи и тактики легионеров, которые, впрочем, уже никогда не понадобятся, Алезандер рассказывал Кринетт о чудесах Востока и коварстве Мирского императора, о местах, где он сумел побывать. Один только Дуччо был не в своей тарелке.
От скудного света глаза напрягались и уставали, несколько бойниц явно не справлялись с жаром печей на кухне, а вино все не кончалось. Сам не понимая, почему, Дуччо стало подташнивать, он сделался очень серьезным и удивился, что даже обыкновенно хмурый Август сегодня улыбается во весь беззубый рот, шутит и поднимает тосты за Дуччо Льва Марацци. Дуччо искал поддержки или понимания в глазах родных, но не мог его найти, хотя Марк, дедушка Дуччо, тоже вдруг сделался серьезным и сидел, скрестив руки перед лицом и сверля полный вина кубок взглядом уже несколько минут.
Дуччо знал, что лишь открыв рот он не сможет удержать желудок внутри, но и уйти, не объяснившись, означало бы выразить неуважение к Арто. Оставалось сидеть и подавлять тошноту, изредка улыбаясь для отвода глаз. Разглядывая то ночное небо, иногда появлявшееся из-за туч, в бойнице, то тусклый огонь факела, то считая камни в кладке для успокоения, все меньше и меньше он мог сдерживать то, что рвалось наружу. Он бросил взгляд на отца, измученный взгляд полный стыда за то, что он собирается сделать, и полный надежды на отцовское прощение.
— Прости, отец.
Лишь произнеся это, Дуччо выплеснул содержимое нутра на стол, не понимая, вино течет из его носа или же кровь. Его живот будто резали раскаленным мечом изнутри, кожа будто заживо сходила с мяса, а перед глазами плыли образы, объединяясь с реальностью и становясь ее частью. Дуччо попытался привстать и тут же рухнул грудью на стол, не в силах держаться на одновременно ватных и окаменевших ногах. Даже руки не могли приподнять его, лишь рывком и с большою волею выпрямился, но сил хватило всего на несколько секунд: холодный влажный пол ушел из-под
