остаться без внимания. Грених понимал, что теперь он будет вынужден выгрести из себя все знания о гипнозе, отринуть любые сомнения и двигать гипнотизм в массы, готовить поколение психиатров, которые, точно фокусники, мановением рук могли бы лечить любые нервные и психосоматические болезни, и дознавателей, которые выводили бы лжецов и врагов народа на чистую воду.
По крупицам он собирал работы брата по гипнотерапии, съездил в Ленинград, посетил Психоневрологический институт Бехтерева, сходил и в бывшую Преображенку. Там он нашел только горстку предметов, которые Макс использовал в гипнозе: тибетскую чашу, колокольчик, небольшой барабан да́мару да старый потрепанный томик «Махабхараты»[3]. Он был единственным, кто в изучении гипноза черпал знания в сокровищницах Восточной Индии.
Разложив все это богатство перед собой, Грених вспоминал, как Макс вводил в транс пациентов, заставлял их – во имя выздоровления – испытывать мучения, страх или успокоение, как он тряс перед их лицами колокольчиком или заводил деревянным пестом тибетскую чашу, звук которой будто проникал в мозг, все внутри переворачивал, а потом приводил в порядок. Будто какой-то маг, он излечивал многие нервные болезни, поднимал силу духа у безнадежных больных, избавлял от вредных наклонностей, используя странный шаманский набор совершенно не медицинских предметов.
И вот этим всем Константину Федоровичу теперь придется заняться самому, да еще других учить.
Объяснения Грениха, что такой общественный «эксперимент» может дать непредвиденный результат, были пропущены мимо ушей. Машина набирала ход и уже неслась вперед.
– Нам до умения, которого бы следовало бояться, еще расти и расти, – отмахнулся Довбня, который был одним из лучших учеников Ардалиона Ардалионовича Токарского – наряду с Бехтеревым тот вел экспериментальные исследования гипнотических состояний до революции. – От алкоголизма заговорить, внушить истеричной бабе тишину в голове – это все, чему нас Ардалион Ардалионович научил. Чаша эта едва почата, работы на сто лет! Будем учиться вместе со студентами. Дальше посмотрим. Сейчас нам всякое ремесло, каждый специалист дорог. А уж коли у вас практика давно на рельсах стоит, быть вам в авангарде.
Так Грених стал специалистом по гипнозу. Откажешь – проявишь безынициативность, а греха страшнее в молодом советском государстве не существовало.
Грених указал на ванную комнату, Мезенцев подтолкнул хозяина квартиры, тот мигом встал и сам не понял, как переместился в ванную и сел на опущенную крышку унитаза. Грених щелкнул выключателем, тускло засветилась под потолком одинокая лампочка без абажура, осветив резную метлахскую плитку на полу и некогда белые, ставшие изжелта-серыми, старые квадраты настенного кафеля. Он прошел внутрь, сел на край ванны напротив пациента. Мезенцев махнул рукой, мол, мешать не будет, и закрыл дверь.
Дожили – сеанс гипноза в туалете.
– Как ваше имя? – спросил Грених со вздохом, нехотя, и, достав из кармана часы на цепочке, уронил локоть на овальную раковину с латунными краном и мыльницей. Пациент снова стал выбивать из себя очереди согласных, словно старый заевший пулемет. Грених щелкнул крышечкой, глянул на циферблат, закрыл часы. Потом открыл вновь. Закрыл. Открыл. Закрыл.
Хозяин квартиры в удивлении уставился на вороненый узор прибора, на подскакивающую и мерно опускающуюся крышечку.
– Как ваше имя? – повторил Грених.
– Ви-виссарион Ф-ф-фролович Шкловский, – произнес наконец тот, заметно успокоившись.
– Виссарион Фролович, вы, видимо, очень потрясены происшествием в вашей квартире, к которому касательства не имеете, – Грених произнес эту фразу нарочно утвердительно, чтобы создать у пациента ощущение безопасности, дескать, все на его стороне, зла не желают и заведомо ни в чем обвинять не станут.
Тот хотел было сказать что-то, но не смог, вместо этого резко замотал головой.
– Вы раньше заикались?
Он опять отрицательно замотал головой, еще шибче прежнего, выражая тем самым страстное желание избавиться от внезапной напасти.
– Невротическую форму заикания, возникшую на фоне сильного стресса, лучше сразу подвергнуть лечению, потом спазм речевого аппарата может и не отпустить.
– Каа-каа-к ле-ле?
– Успокоиться, – беспечно пожал плечами Грених.
– И в-в-все?
– И все, – Константин Федорович щелкнул крышечкой, открыв и закрыв часы. – Вы будете смотреть на мои часы, дышать медленно и глубоко до тех пор, пока не начнет клонить в сон.
Несколько минут Грених монотонно открывал и закрывал часы: крышечка с приятным щелком отскакивала, он на нее нажимал пальцем, с тем же приятным щелчком опуская. Очень скоро глаза пациента отяжелели и закрылись, Константин Федорович чуть наклонился к нему, коротко нажал на средостение. Шкловский безвольно откинулся спиной на белый кафель позади.
– Вы спите… – приглушенно начал Константин Федорович. – Вас ничто не беспокоит, тело окутало приятное тепло. Кругом уют. Вы у себя дома, в кровати, под тяжестью одеяла. Вас окутала тихая летняя южная ночь. Вы спите, ваш сон глубок, лицо обдувает теплый безмятежный ветер.
Пациент шевельнул губами, причмокнув, будто и вправду видел приятный сон.
– Вы слышите мой голос?
– Да.
– Как вас зовут?
– Виссарион Фролович.
– Где вы живете?
– Трехпрудный, 2А, квартира № 3, – без запинки ответил пациент.
Грених приподнял брови – ну вот и все, не прошло и пяти минут.
– Вчера к вам являлся кто-нибудь? – не меняя тональности голоса, спросил он.
– Да. Это были вы.
Грених на секунду опешил, вздрогнув и задев локтем латунную мыльницу. Грубый кусок черного мыла соскользнул на испещренное ниточками трещин дно раковины. Он сначала решил, что ослышался. Но слух уловил сказанное пациентом совершенно ясно – это какое-то совсем будничное и простое: «вы».
Грених разозлился. Вот ведь паскуда! Разыгрывает, что ли?
Но Виссарион Фролович беспомощно развалился на крышке унитаза, голова его свисала на грудь, он посапывал и шевелил губами, из уголка рта тонкой струйкой текла слюна. Притворяться так мог только очень хороший актер, знакомый с азами гипнотизма. Может, Шкловский, впав единожды под гипноз, теперь всех гипнотизирующих его за одного человека считать будет? Такое тоже бывает. Надо узнать, что за недоразумение.
Однако сильно тревожить его было нельзя, он мог начать заикаться вновь. Если Константин Федорович сейчас начнет вихлять и переспрашивать, под тонкое покрывальце гипнотического сна проникнет сомнение, сон рассеется аккурат в минуту напряжения пациента. И начинай сначала!
Грених решил продолжать в том же ключе.
– В котором часу я явился?
– Было уж к одиннадцати вечера. Вы позвонили в дверь. С вами была очаровательная дама, которая сломала каблучок. Вы спросили, не найдется ли у меня пара женской обуви, на что я ответил, что живу совершенно один.
– Почему вас не уплотнили?
– Собирались! – Виссарион Фролович дернул бровями, но глаз не открыл. – Два года назад собирались – супружеская пара рабочих со старушкой-матерью, а потом как-то само забылось. Никто не переехал. Вот и живу один.
– Опишите мое лицо.
– Открытое, светлое,
