Крепко намылив мочалку, Фаина Михайловна (заведующая лазаретным отделением, она же и бельевая надсмотрщица частного ремесленного приюта) старательно вымыла ею все тело Дуни.
Потом подогретой у печки простыней тщательно вытерла девочку и велела ей одеваться.
Грубое холщовое белье, вязаные домодельные чулки, шлепанцы-туфли и серое ситцевое платье с розовым полосатым передником, все это показалось воистину царским по роскоши одеянием для маленькой деревенской девочки, ходившей до сих пор в убогих лохмотьях. А когда обомлевшую от неожиданности Дуню Фаина Михайловна вывела за руку из душной ванной в лазаретную комнату и подвела ее к висевшему между двух окон зеркалу, Дуня ахнула от неожиданности, увидя отраженную в его стекле аккуратную, маленькую фигурку в безупречно чистом скромном наряде, с круглой, как шарик, голой головой.
«Вот бы так-то пройтись обряженной по моей деревне, небось бы и не признал никто», — мелькнула быстро-быстро в стриженой детской головке наивная мысль.
— Ну, вот и готово. Говорила тебе, в кралю писаную тебя превратим, вот оно так и вышло, — пошутила горбатенькая тетя Леля и, быстро наклонившись к Дуне, неожиданно обняла и поцеловала ее в лоб.
— А теперь к Екатерине Ивановне, — добавила она бодрым, веселым тоном и, наскоро пожав руку лазаретной надзирательнице, почти бегом выбежала из комнаты, увлекая за собой Дуню.
Глава четвертая
— Вот и мы, Екатерина Ивановна, просим любить да жаловать!
Горбатенькая тетя Леля, все еще не выпуская Дуниной руки, стояла посреди светлой, уютно убранной гостиной, обставленной мягкой, темно-красной мебелью, с пестрым недорогим ковром на полу, с узким трюмо в простенке между двух окон, с массой портретов и небольших картин на стенах. У письменного стола, приютившегося у одного из окон, поставив ноги на коврик шкуры лисицы, сидела, низко склонившись с пером в руке, пожилая женщина в черном платье.
Дуне бросилась в лицо худенькая, почти детская фигурка, костлявые руки и маленькое сморщенное лицо с большими, близорукими, ежесекундно щурившимися глазами.
— Подойди сюда ближе, девочка! Покажись, — расслышала она тихий голос.
Костлявая рука подняла за подбородок личико приблизившейся Дуни. Большие глаза, прищурившись, зорко заглянули в ее зрачки.
— Ну, девочка, будь умна, послушна, прилежна. Исполняй все, что от тебя требуется, и никто не обидит тебя. Ты сирота и с этих пор становишься воспитанницей нашего ремесленного приюта. Тебя будут учить грамоте, Закону Божию, счету и ремеслу. Когда ты вырастешь, тебе найдут место, словом, мы всячески будем заботиться о тебе.
Худенькая женщина мотнула головой и, снова схватив перо, принялась за прерванное занятие.
Тетя Леля шепнула Дуне:
— Поцелуй ручку у Екатерины Ивановны. Поблагодари твою благодетельницу. Она вам, девочкам здешним, мать родную заменяет… Поняла?
Но Дуня не двигалась с места.
Худенькая женщина, которая, как узнала впоследствии Дуня, была начальницей N-ского приюта Екатериной Ивановной Наруковой, снова мотнула головой.
— Уведите ее, Елена Дмитриевна. Мне некогда. Надо свести счеты за текущий месяц.
— У начальницы всегда надо ручку целовать при встрече, — учила горбунья Дуню, когда они, выйдя из квартиры заведующей приютом, поднимались по широкой лестнице в большой светлый коридор.
— Ну, да ладно, пока тебе все это внове, приобвыкнешь потом, — снисходительно прибавила Елена Дмитриевна и снова открыла какую-то дверь.
Дуня остолбенела…
Посреди огромной светлой комнаты стояло несколько столов, заваленных кусками полотна, коленкора, холста и ситца. Вокруг столов, на низких деревянных скамьях сидело больше сотни девочек, возрастом начиная с восьми лет и кончая совсем взрослыми восемнадцатилетними девицами. Стриженые головки младших воспитанниц были похожи на шары, недлинные волосы у подростков, заплетенные в косы или уложенные на затылке прически взрослых — вот в чем было существенное отличие между тремя отделениями N-ского приюта.
Девушки и дети, до сих пор прилежно занятые работой, тотчас же при появлении Елены Дмитриевны и Дуни, как по команде, повернули головы в их сторону, и тихий шепот пробежал по столам…
— Новенькая! Новенькая! Глядите, новенькую привели, девицы!
— Тише! Молчать! Нашли время шептаться. За работу, сию же минуту, лентяйки вы этакие! — послышался в ту же минуту громкий окрик неприятного, резкого голоса, от первого же звука которого дрогнуло невольно сердечко Дуни.
Она подняла испуганные глаза на говорившую. Это была высокая, плечистая женщина с румяным лицом, с длинным красивым носом, с черными усиками над малиновыми губами энергичного правильного рта и с круглыми, как у птицы, зоркими, ястребиными глазами.
Что-то неприятное было в этом своеобразно красивом лице и в круглых птичьих глазах, неприязненным взором вскинувшихся на вошедших.
И Дуня инстинктивно прижалась к ласковой горбунье, как бы ища у нее защиты от высокой женщины. Тетя Леля словно угадала настроение девочки и молча крепко пожала ее дрогнувшую ручонку.
— Павла Артемьевна, — произнесла она вслед за этим, — вот вам новенькую привела. Покажите ей на первых порах работу полегче.
Высокая женщина сдвинула свои темные брови, так что они сошлись на переносице, и оттого все лицо ее стало еще энергичнее и строже.
— Ты шить умеешь? — отрывисто и резко бросила она Дуне.
Та молчала, испуганными глазами глядя в лицо вопрошавшей.
— Тебя спрашивают! Или ты глухая? — снова точно оборвала Павла Артемьевна.
Дуня снова вздрогнула всем телом и все же молчала.
— Деревенщина! — не то насмешливо, не то снисходительно процедила сквозь зубы Павла Артемьевна. — На вот тебе пока… Сшивать полотнища умеешь?
Но Дуня и слова-то такого не знала, что означает «полотнища», и, только потупившись, глядела в пол.
Тогда горбунья с тихим ласковым смехом обняла ее за плечи и, подведя к концу стола, усадила на край скамейки, коротко приказав черненькой, как мушка, стриженой девочке:
— Подвинься, Дорушка, да покажи новенькой, как полотнища сшивать.
Девочка лет девяти, с живыми, бойкими карими глазами и вздернутым носиком поспешила исполнить приказание горбуньи. Она взяла со стола кусок белого коленкора, разорвала его на две ровные части и, приложив одну часть к другой, придвинула работу близко к лицу Дуни, показывая, как надо сшивать края.
Иголка быстро заскакала в ее искусных ручонках, и Дуня видела, как легко и живо подвигалась работа у Дорушки.
Когда Елена Дмитриевна отошла от стола, Дорушка передала работу Дуне, сняла с пальца наперсток и надела его на палец соседки.
— На вот… Шей. Поняла?
