славе, и во лжи.
Страшней телесных мук
Гнетут пустые мысли:
За что. В чём был не прав.
О, небо, расскажи.
Юлия Токтаева
Глава 1. Пыль и пепел
Семь лет спустя. Середина зимы четвёртого года 115-й Олимпиады[3]. Пустыня на северной границе области Габиена
— Потерпи ещё немного, друг. Досталось тебе сегодня? Нам всем досталось.
Красная от холода ладонь ласково потрепала шею храпящего жеребца. Даже он устал, рослый и выносливый «нисеец», белоснежный красавец. Даже он выбился из сил. Что уж говорить о других.
Конь доверчиво скосил глаза, шумно фыркнул, выпустив клубы пара. Всадник выпрямился, подышал на окоченевшие пальцы. Злые языки говорили, будто им более пристало держать стило, нежели меч. Что тут возразить? Всё так и есть. Кто сейчас помнит, что эти тонкие изящные пальцы когда-то были способны заставить взвыть от боли и замолотить ладонями по песку палестры не самых хилых панкратиастов? Много воды утекло с тех пор. Меч обнажать доводилось не часто, но уж если он брался за него, злые досужие болтуны пристыженно умолкали.
Конечно, были и неудачи, но справедливости ради, разве себя он должен в том винить? Он, многократно преданный и предаваемый?
Да, себя. Только себя. И не надо взваливать вину на чужие плечи. Кто он такой? Искушённый политик, знаток чужих тайн, некогда поверенный в делах величайшего из людей, живших на свете. Хитрый, как лиса, изворотливый стратег, выходивший сухим из воды, даже будучи загнанным в угол. О нём ходили слухи, будто он способен читать человеческие души, словно книги. Было ли это правдой? Как такой человек мог раз за разом становиться жертвой измены? Некогда бесстрастный дознаватель, обременённый долгом, ныне среди своих немногочисленных друзей он приобрёл репутацию излишне мягкосердечного человека. Милосердного и даже доброжелательного к врагам и бесчисленным завистникам, число которых год от года преумножалось. Виной тому победы. Вопреки всем предательствам, а может, благодаря им.
Эвмен, стратег-автократор Азии, назначенный на эту должность Полиперхонтом, нынешним опекуном царя — Филиппа-Арридея. Повелитель стила, вощёной таблички и папируса, к искреннему недоумению и зависти многих стал одерживать победу за победой на поле брани. Эвмен — непобедимый. До сего дня? А вот это, вообще-то, очень интересный вопрос.
— Кто же, Кербер меня раздери, побеждает? — раздался голос за спиной.
«У дураков мысли сходятся», — усмехнулся Эвмен.
В голосе молодого Иеронима, земляка и одного из ближайших друзей, ему послышались болезненные нотки.
Стратег обернулся и ахнул.
Иероним сейчас цветом лица мог соперничать с эвменовым жеребцом. Кто белее. Он едва держался на лошади. Левый рукав чёрен от крови. Поводья гетайр сжимал правой рукой, а кизиловое копьё-ксистон — левой. И, верно, сил только на то и хватало, чтобы не выронить. Отвоевался.
— Антенор! — воскликнул стратег, — смотри, он же ранен! Иероним, что же ты молчишь?
Антенор спрыгнул с коня, бросил поводья ещё одному из подоспевших всадников и подбежал к Иерониму, на ходу отрывая полосу от подола своей пёстрой персидской рубахи.
— Не хотел быть обузой… — пробормотал Иероним, спешиваясь, а точнее сказать — сползая с лошади.
— Дурак, пустое болтаешь, — Эвмен подъехал к нему вплотную, — покажи-ка, куда тебя?
— Плечо пропороли, — буркнул Антенор, — ну-ка, не дёргайся.
Он вытащил нож, разрезал рубаху раненного, осторожно развёл в стороны края прорехи, цокнул языком.
— Скажи ещё, что я сейчас сдохну, — поморщился Иероним.
— От такой царапины не сдохнешь, — хмыкнул Антенор.
Он принялся перевязывать раненого.
— Время теряем, — с досадой бросил Иероним, — бежать надо.
— Бежать? — удивлённо заломил бровь Эвмен, — с чего бы это? Нет уж, пусть сегодня побегает Циклоп, собирая свою пехоту. Хорошо им задали мои аргираспиды!
— Ты уверен, что ещё твои? — покосился на него Антенор.
— Вот-вот! — поддержал его Иероним, — вспомни предупреждение Эвдама! Вспомни, что они задумали!
— Он умеет побеждать, пусть добудет нам победу, — мрачно проговорил Антенор, явно повторяя чужие слова, — но на этом довольно с нас кардийца.
Эвмен покачал головой.
— Я не верю. Они просто были напуганы стремительностью броска Антигона.
— Так уж и не веришь? — прищурился Иероним, — «Я среди диких зверей» — не твои ли слова? И думаешь, я не знаю, что вчера ты писал завещание?
— Предстояло сражение. Кто знает, какой жребий мне уготован.
— И письма жёг по этой же причине?
— Мимолётная слабость, — сказал Эвмен, — я всего лишь человек. Не каждый день мне открывают, что мои союзники сговорились убить меня, когда я добуду им победу. Но сам же Эвдам — живой пример того, что между ними нет единства. А может ещё осталась частичка совести.
— Да какая там совесть, — возразил Антенор, — они просто трясутся за свои деньги.
— Эвдаму-то чего бояться? Это других я вынудил тряхнуть мошной на наше общее дело, а его, наоборот, осыпал золотом.
— Общее дело… — проворчал Антенор, завязывая узел, — туго?
— Пойдёт, — поморщился Иероним.
— Не Антигона они боятся, — сказал Антенор, — а того, что ты станешь вторым Антигоном, если победишь его.
— Такому не бывать, — ответил Эвмен.
— Ха, убеди-ка их в этом. Слишком много власти оказалось в твоих руках после того письма Полиперхонта, с царским указом. Все судят по себе, а душонка-то у каждого из этой компании с гнильцой. Давай подсажу.
Последние слова относились к Иерониму.
— Сам, — отстранился гетайр.
— Са-ам, — передразнил Антенор, — давай колено, дурень.
Он помог товарищу сесть на коня. Сдвинул на затылок беотийский шлем. Огляделся.
На северо-востоке медленно рассеивалось гигантское облако пыли, поднятое копытами тысяч лошадей. Такое же, если не больше, клубилось на западе, скрывая огненно-красный диск. Солнце, испуганное, оскорблённое невиданным зрелищем кровавой бойни, разливало по небосводу багряное пламя гигантского погребального костра. Оплакивая боль и страдания тысяч душ, безжалостно вырванных из жизни, оно стремилось поскорее спрятаться за горизонт. Сгущались сумерки.
На востоке хмурое зимнее небо затянули свинцовые тучи. Холодное дыхание смерти пробирало до костей. Ещё вчера плоская, будто гладко оструганная доска, безжизненная солончаковая пустыня ныне усеяна буграми. Трупы людей, лошадей, слонов. Десятки, сотни, тысячи…
Раздражённая пестротой красок, многоцветьем плащей и попон, пустыня возвращала себе привычный облик. Серая пыль уже сегодня укроет общим саваном всех тех бедолаг, что останутся здесь навсегда. Одних заставляла испытывать судьбу жажда наживы, других — чужая безжалостная воля, третьих — долг. Пустыне всё равно, кого хоронить. Пройдут годы и прах вчерашнего пастуха не отличить от праха того, кто рядился в пурпур и золото.
Ветер, особенно злой на морозе, развевал полы плаща, превращая их в крылья огромной птицы. Антенору почудилось хриплое карканье.
— А
