десять, когда они добрались в его хижину в горах, история повторилась.
Он вернулся с охоты и не нашёл её в доме. Юуз, должно быть, пошла за водой. Но у ручья её не было. Быстро осмотрев окрестности, он нашел бадейку – на краю, на уступе недалеко от дома. Ни звери, ни люди, ни наарты не поднимались сюда. Если бы она проходя оступилась, бадейка бы не стояла так далеко от края, не стояла бы так ровно… Значит, Юуз сама зачем-то подошла к краю…
Туман поднимался почти до уступа, и, как этот туман, часто окутывавший горы, поднимался и окутывал крепкого и сильного наарта страх. Она была внизу.
Живая! Сердце билось, билось ровно.
– Юуз…Юуз!..
И её негромкое и радостное:
– Я! Здесь!
Она стояла на ещё одном уступе под каменным козырьком: сама спустилась туда, но вот выбраться в тумане не получилось.
Когда он вытащил её, Юуз не смогла сразу идти, опустилась на колени. Улыбалась, но губы дрожали.
– Зачем ты туда полезла?! Жить надоело?
– Я оставила соль…
– Соль? Зачем? Зачем?!
– Козы. Ты охотишься на них. Они любят соль, но не любят ровное место. Туда сами придут. Можно поймать живыми, будет молоко…
Он присел на корточки, чтобы взглянуть ей в глаза, взял за плечи и встряхнул:
– Не смей. Больше. Поняла?! Нужна коза – скажи мне.
Она расплакалась. Оттолкнула его, кое-как встала, забрала бадейку и пошла в дом.
Пусть плачет, заслужила. Но ещё одна мысль пришла ему в голову:
– Ты не кричала? Почему? Почему не позвала? Если бы я не окликнул, ты так бы и осталась там! Замёрзла бы и свалилась.
– Я звала, – всхлипнув, обиженно ответила она.
– Ты молчала. Если бы ты позвала, я бы услышал твой голос, наарты могут слышать дальше, чем люди, ты это знаешь.
– Я позвала по-вашему.
– Как?
– Сердцем. Ты пришёл. Значит, ты услышал.
Они долго молчали. Он делал вид, что сердится, хотя никакой сердитости уже не осталось. А вот Юуз, наверное, продолжала обижаться. Он поймал себя на мысли, что прислушивается к её сердцу. Ещё в землянке он стал его слушать. Это было единственной вольностью, которую он себе позволял. Сначала там, в землянке он хотел услышать сердце ребёнка. Но пока этого не произошло, срок не наступил, он слышал только сердце матери и – как-то незаметно привык к этому звуку. Сейчас, когда ребёнок дал о себе знать, Агсар порой слушал обоих, но первой для него всё-таки оставалась Юуз.
– Мы будем зимовать здесь. Зимой холодно и опасно, я не всегда могу быть рядом. Будь осторожной. Весной мы спустимся с другой стороны гор, там безопасно, ты сможешь гулять и делать, что захочешь, – сказал он, пытаясь помириться.
– Ты и там будешь ругать меня. Я знаю, – кажется, она тоже уже обижалась только для виду.
– Не буду. Я уйду. Отведу тебя к нашим и уйду.
– Ты уйдёшь биться с людьми?
– Я уйду защищать вас, если это понадобится. Или вернусь сюда. Мой дом здесь.
– Я думала, ты живёшь… жил в городе.
– Нет. Я продавал там шкуры. Мы не живём в городе. Город у наартов для торговли и для праздника. Вы напали в праздник, в Дни осенних духов…
– Прости…
– Не за что. Ты же не виновата, это сделали другие.
Она замолчала и спросила после довольно длинной паузы:
– За горой у тебя есть семья? Ты их тоже слышишь? Говоришь с ними сердцем?
– Нет. Не так далеко. И мы не слышим всех и всегда. Только если позовут, можно услышать и ответить. Я не зову, меня тоже не зовут.
И, отвечая ей, он снова непроизвольно услышал крик страха и боли, который обрушился на него в тот день на улицах города. Тогда не звал только мёртвый.
На севере, наверное, уже узнали, что стало с городом. Не может быть, чтобы он один выжил. Люди, конечно, постараются истребить всех наартов поблизости, но едва ли так быстро вторгнутся в горы: они здесь чужие, и скоро ляжет снег. Но весной они наверняка захотят пойти дальше. Они ненасытны. Значит, время, когда они с Юуз в относительной безопасности, – это время до весны. Пока она может позаботиться о себе сама, он должен будет оставить женщину здесь и отправиться за перевал, узнать, что решат старейшины.
Когда он сказал об это Юуз, она запротестовала и стала проситься идти с ним.
– Забудь, – сказал он ей. – Ты должна позаботиться о себе и рёбёнке. Даже если у тебя ещё не вырос живот, всё равно ходить по холоду, по скользким камням и ночевать на морозе тебе нельзя. Разве не знаешь?
По лицу Юуз он понял: женщина не предполагала, что ему известна её тайна.
– Не смотри на меня так. Наарты слышат хорошо, а у твоего ребёнка уже бьётся сердце… И свою кровь мы тоже чувствуем. Но если это не моё дело, если не хочешь говорить об этом, не говори. Только береги себя и его…
Юуз машинально кивнула. Она думала, думала очень напряжённо. Наверное, решала, рассказать ему всё или нет. Женщина подняла глаза: в них была тоска, тоска обреченного умереть существа. Почему? Отчего?
– Я устала, – тихо произнесла она.
Она улыбается и спасает его, хозяйничает, делает вид, что ей не тяжело, скачет, как горная коза, по уступам и всё время говорит о чём угодно, только не о себе. Не о своём прошлом. Не о своём будущем. Не о своём горе, одиночестве, страхе. Не о ребёнке, который никогда не узнает отца. Вокруг неё – словно изгородь из всяких «не». И вот теперь это «да», как упавшие стенки изгороди. Да, она устала. Молчать. Жить только настоящим.
Юуз стала сматывать шарф, закрывавший шею почти до подбородка. Она всегда носила этот шарф: и на воздухе, и в доме. Агсар думал, что это или вера у неё такая, что не позволяет оголять шею перед чужим мужчиной, или пятно, родинка, которых Юуз стесняется.
Но под шарфом оказался шрам; словно след от ошейника, он охватывал всю шею.
– Смотри. Вот.
– Что это?
– Я сидела на цепи. Днём ходила в ошейнике, работала, ночью хозяин сажал на цепь. Чтобы не убежала. Но, говорил, что если убегу, он всё равно меня быстро найдёт. Наарты хорошо слышат и могут найти по запаху. Да, тебе не нужно мне это часто говорить. Он говорить мне это два года… Он говорить на свой язык, но я уже выучила и понимала… Когда ты говорить, я вспоминать его…
От волнения она
