сто человек — не так-то уж плохо. Там много хороших и беспартийных товарищей. Ваша задача, опираясь на лучших, призвать к порядку несознательных... Словом, принимайте клуб, вникайте в жизнь колхоза, а осенью мы вас будем рекомендовать в секретари», — подытожил инструктор.
Вот и вся его рыбацкая биография.
— Товарыш начальник, може, чайку трэба? — послышался голос Лехи. Погожев, уйдя в «мрийлывые» мысли, поначалу слова кока пропустил мимо ушей. «Да и какой он тут начальник? Особенно для него, кока». Но когда увидел, как тот, припадая на левую ногу, словно приплясывая, пробирается к нему на выборочную площадку, понял, что вопрос касался его.
— Да нет, Леха, спасибо. Не проголодался еще, — отозвался Погожев и слегка прищуренными глазами с неподдельным любопытством скользнул по мешковатой фигуре кока. «Сколько ему лет? От силы двадцать шесть, — подумал он. — Откуда у него это «товарыш начальник», которым он величает председателя и своего капитана? А теперь и я попал в эти «товарыши начальники». И он, мысленно усмехнувшись, спросил: — Леха, ты, случайно, в тюрьме не сидел?
— Ни-и ще. А шо? — Леха замер, так и не дойдя до Погожева. Его маленькие, глубоко сидящие глазки настороженно застыли, а длинное лицо еще больше вытянулось. — Ни-и, не був, — еще раз подтвердил Леха подавленно и, повернувшись, пошел обратно на камбуз, больше прежнего припадая на левую ногу.
Погожев, провожая его взглядом, подумал, что, пожалуй, вопросом о тюрьме переборщил: мнительный Леха может обидеться. Ему и так достается от рыбаков. Недолюбливают его, считают чужаком. Может, потому, что пришел он на море, соблазненный дележкой прошлогодних прибылей. А прибыли в «Дружбе» за прошлый год действительно были неплохими. Видимо, все это прикинул Леха, приплюсовал «муган» — самоотоваривание натурой, и решил податься в рыбаки. «Едва ли получится рыбак из Лехи, — усомнился Погожев. — Море не любит жадных. И рыбаки — тоже». И вспомнилось ему, как в первую же неделю Лехиной работы на сейнере рыбаки устроили новому коку «фокус».
Время было зимнее, ловили кефаль. Рыба вкусная и на рынке всегда в цене. И вот разгорелись глаза у Лехи. Выбирают сеть, а он что пожирнее да побольше рыбину — себе в сумку. Кто-то из рыбаков хотел ему за это по шее дать. Но остальные удержали. Пусть, мол, парень берет. Видимо, большой любитель кефали. А сами хитро перемигиваются.
Нагрузился Леха под самую завязку. С трудом сумку домой приволок. А когда жена стала высыпать Лехин муган в таз, в сумке оказалось всего несколько рыбок. Остальное — тяжелые кольца-грузила. Те самые, через которые пропускается стяжной металлический трос нижней подборы невода.
Увидав такое, Леха чуть не заплакал от обиды. И ничего лучшего не придумал, как пожаловаться председателю. А тот вдобавок ко всему влепил ему выговор за незаконный вынос рыбы с сейнера.
«Наверняка Витюнина работа, — подумал Погожев, зная неистощимую изобретательность поммеха на такие «фокусы». — На прошлой неделе он самому кэпбригу Осееву шутку подстроил, набив английской солью пасть ставридке, отложенной кэпбригом для своего любимца — кота Милого друга. Можно представить, что было с котом после такого угощения. Осеев к ветеринару его таскал: думал, не холера ли...»
А вот он и сам Витюня, легок на помине. При ярком свете плафона, над входом в камбуз, Погожев хорошо видел его, низкорослого, жилистого, с быстрыми глазками. Лицо Витюни худое, обветренное до черноты. Рот большой, с широкими пошерхлыми губами. Заглянув в камбуз, Витюня серьезным тоном сказал Лехе:
— Не пей сильно горячий чай. Пузо лопнет — ноги ошпаришь. — И, открыв соседнюю с камбузом дверь, не спеша спустился по трапу в машинное отделение.
2
Погожев, закурив сигарету, спрыгнул с выборочной площадки на палубу и, не доходя до камбуза, свернул в узкий проход, ведущий к противоположному борту сейнера.
Ширина среднего черноморского сейнера не велика, всего пять с половиной метров. Высота борта — около трех. Поэтому он на воде как ванька-встанька. Хорошая посудина, рыбаки эсчеэсами довольны. Сейнера последнего выпуска — еще лучше. С салончиком-столовой. В «Дружбе» такой сейнер пока один. На остальных — по старинке: столовая на юте, под открытым небом. Здесь к стенке выборочной площадки прилажен стол в виде широкой полки. Для того чтобы можно было поставить миски. А ели — стоя.
Длина сейнера двадцать пять метров. Грузоподъемность двадцать пять тонн. Это по регистру. Вообще-то рыбаки берут больше. Когда есть что брать. Правда, последние годы инспекция строго следит за грузом. После того как один из кэпбригов на осенней хамсовой путине так нагрузился рыбой, что его посудина вместе с уловом чуть-чуть не отправилась в царство Нептуна...
По левому борту сейнера одиноко светился четырехугольник распахнутой двери кормового кубрика. Оттуда, как из утробы, приглушенно доносились голоса рыбаков и «стрельба» костяшек домино о столик. Рядом с входом в кормовой кубрик темнели иллюминаторы душевой и радиорубки.
Кроме кормового, на сейнере был носовой кубрик. В них размещались все одиннадцать человек экипажа. Только каюта кэпбрига находилась на палубе, рядом с ходовой рубкой. Там и место Погожева. Осеев уступил ему свою койку, а сам разместился на диване — на «этаж» ниже.
Погожев некоторое время стоял у борта и в раздумье смотрел на море, где в серебристой лунной полоске играла легкая зыбь. Через распахнутый ворот и короткие рукава тенниски ночной бриз приятно освежал тело, все еще разгоряченное дневной жарой и заботами. Мысли его как-то сами собой вновь вернулись к событиям двадцатипятилетней давности. Ее звали Линой. Имя он хорошо помнил. Он постарался вспомнить ее зрительно. И перед его глазами расплывчато, словно сквозь туман, возникла девчонка лет четырнадцати, голенастая, с исцарапанными в кровь о колючий кустарник ногами, со слипшимися сосульками коротко подстриженных черных волос и с большими восторженно-испуганными глазами. Да, это была она. И Погожев удивился, что это ему удалось. А вот ее брата он так и не смог воскресить в памяти. «Года на полтора старше Лины, — единственное, что смог вспомнить Погожев. — Примерно был моих лет. Жаль, что не знал их фамилии. А может, знал да забыл. В такой передряге и собственную забудешь... Если бы не они, несдобровать бы мне, как и мичману... Степану Ивановичу Соловьеву. Меня-то спасли, а сами едва ли живыми выбрались. Может, только Лина. И то — чудом...» — Погожев вздохнул, глубоко затянулся сигаретой и
