Как же Генри наш пригож,
На девчонку он похож…
Это, кстати, была неправда. Здоровенный парень, он каждый день ездил в школу на собственной лошади и столько работал по хозяйству, что гулять с нами ему попросту было некогда.
В подвале царил холод, как в городском ледохранилище, где лед с зимней реки лежал все лето под покровом опилок. Мы дрожали, говорили шепотом и приходили в ужас от одной мысли о том, что нам устроят дома, если узнают. Вид мертвого младенца мне не понравился. Мы с Шарлоттой стояли в сторонке, а вот Лотти даже открыла стеклянную крышку и потрогала белый бархат, и складки белого атласа, и крохотное белое сморщенное личико. Потом она с вызовом посмотрела на нас, приглашая повторить ее подвиг, но желающих не нашлось.
— Трусы, — сказала она. — Вот умрет у меня когда-нибудь ребенок, я его тоже положу в белый атлас.
— Ты ему для начала отца найди.
Это был Дэн — он никогда не упускал случая.
— А ты заткнись, — сказала Лотти, — а то… Телфорд уже места себе не находил.
— Ну скорее же, а то мать застукает, и конец нам…
Симмонсы жили этажом выше. Билли Симмонса мы не боялись, в отличие от мамаши Телфорда — это была злобная и сварливая тетка с вытянутым лицом, к тому же редкостная скупердяйка: встречая Телфорда из школы, она прямо на крыльце вручала ему печенье (только ему и никогда — нам), и тот вынужден был покорно его грызть под ее надзором. Наконец мы собрались уходить, и уже на выходе Лотти сказала Телфорду таким вдохновенным шепотом, что мы с Шарлоттой прямо покатились со смеху:
— Не бойся, Телфорд. Я не дам тебя в обиду. Скажу твоей маме, что это Дэн тебя заставил.
— Нет уж, лучше не надо, — пропыхтел в ответ Телфорд, протискиваясь в оконную раму. — Все равно не поможет. Не станет она тебя слушать, Лотти.
Мы благополучно выбрались во двор, закрыли за собой окно и, оказавшись в безопасности, снова превратились в невинных детишек и стали играть в тени огромных елей, из-за которых во дворе всегда царила темнота. Мы — это все, кроме Лотти. Та пошла домой.
Я хорошо училась, и отец был мною доволен. Иногда, когда я получала в школе звездочку, он давал мне кулек маленьких круглых конфеток или горстку бледных леденцов с сахарными посланиями вроде «Будь со мною», «Красотка», «Люби меня» или «Настоящая любовь». По вечерам мы с Мэттом и Дэном устраивались за обеденным столом и делали домашние задания. Просидеть нам полагалось не меньше часа, а если мы заканчивали раньше, отец заставлял нас решать задачки и щедро раздавал советы.
— Хотите чего-нибудь в жизни добиться — старайтесь вдвое больше других, вот что я вам скажу. Никто вам ничего не поднесет на блюдечке с голубой каемочкой. Сам себе не поможешь, так никто не поможет. Без упорства в люди не выбиться. Трудитесь не покладая рук, иначе никак.
Я старалась пропускать это мимо ушей и думала, что у меня получается, но прошли годы, и я вдруг поняла, что поучаю собственных сыновей теми же словами.
Делая домашние задания, я нарочно медлила, чтобы не пришлось решать отцовские задачи. У нас был букварь с картинками, и я водила пальцем по словам и вглядывалась в маленькие картинки, как будто ждала, что от моего взгляда произойдет чудо и из них вырастет что-то необыкновенное.
Это семечко. Семечко серое.
Но упрямое семечко отказывалось прорастать, и вот уже тетушка Долли выглядывает из кухни.
— Мистер Карри, девочке пора в кровать.
— Да-да. Все, дочь, марш к себе.
Когда он был мной недоволен, то называл меня «мисс», когда настроен благодушно — «дочь», по имени же — никогда. Агарью меня назвали с расчетом, в честь состоятельной и бездетной двоюродной бабки из Шотландии, но та не оправдала отцовских надежд, завещав все свои сбережения известному благотворительному фонду.
Однажды я стояла у нижней стойки перил, собираясь подняться по лестнице, и услышала, как отец говорил обо мне с тетушкой Долли.
— Девчонка-то у нас башковитая. Если б еще…
Он осекся — наверное, сообразил, что в столовой его слушают сыновья.
Уже тогда мы прекрасно понимали: говоря о том, как он вытянул себя наверх за собственные уши, отец имел в виду, что начал жизнь совсем без денег. Однако он был из хорошей семьи — какое-никакое, а все же преимущество. Портрет его отца висел у нас в столовой: на оливково-черном фоне — старенький господин с нездоровым лицом, одетый в несуразный шерстяной жилет горчичного цвета с синими узорами в виде завитушек.
— Он умер, когда вы еще не родились, — рассказывал отец, — даже не успел узнать, что у меня все путем вышло. В семнадцать лет я уехал, с тех пор и не видал старика. Тебя, Дэн, в честь него назвали. Сэр Дэниел Карри. Титул он унес с собой в могилу, ясно дело, бароном-то он не был. Торговал привозным шелком, но в молодости отличился на службе в Индии. Торговец из него вышел никудышный. Почти все потерял, хоть и не по своей вине, а по доверчивости. Партнер обвел его вокруг пальца — грязное было дельце, скажу я вам; вот так я и остался с носом. Но мне грех жаловаться. Я не хуже его устроил жизнь. Даже лучше: я ведь никогда не доверял партнерам и впредь не собираюсь. Все Карри — шотландские горцы. Мэтт, от какого клана произошел наш род?
— Кланранальда Макдональда.
— Верно. Какая у нас музыка, Дэн?
— Марш Кланранальдов, сэр.
— Он самый.
Потом он смотрел на меня и с улыбкой спрашивал:
— Наш клич, дочь?
Я обожала этот клич, хоть и не имела ни малейшего представления, как его понимать, и выкрикивала его так яростно, что братья хихикали, а отец за это на них сердился.
— Брось вызов, кто дерзнет!
Благодаря его сказкам у меня сложилось твердое убеждение, что горцы — самый счастливый народ на свете: целыми днями они ходят и размахивают своими мечами — клейморами, а ночами кружатся в шотландской кадрили. Еще они все поголовно живут в замках, и конечно же все как на подбор — благородные джентльмены. Как я горевала о том, что он уехал и обзавелся потомством в голых прериях, где из достопримечательностей — лишь чертополох, пищащие суслики да грязно-зеленые подобия тополей, в городке, где не наберется и десятка приличных кирпичных домов, зато на каждом шагу — хлипкие лачуги и хибары со смолеными крышами, не выдерживающие ни знойного лета, ни лютой зимы, что студила воду в колодцах и кровь в жилах.
Когда мне исполнилось лет восемь, в городе построили новую пресвитерианскую церковь. Отец разрешил мне пойти на самую первую службу — впервые он взял меня с собой в церковь, а не отправил в воскресную школу. Внутри было просто, ненарядно и пахло краской и деревом; витражей там тогда еще не было, а стояли только серебряные подсвечники у алтаря, и на каждом — крохотная табличка с именем отца; и еще у нас были свои собственные места — отец и еще несколько человек закупили скамьи для своих семей и обили их мягким бежевым бархатом, чтобы во время долгих служб пятые точки сих избранных не страдали от жестких дубовых сидений.
