такие смешные: «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один, приноси кусочек сыра, мы вдвоем его съедим». Она почему-то стразу представила, что Глафира — это крыса, и тащит она кусочек сыра своему приятелю. Причем приятель не крыса, а вообще непонятно кто. Пакость, а смешно. Выключила воду и стала дальше слушать, а там припев: «Лучше быть сытым, чем голодным, лучше жить в мире, чем в злобе…»
— Так оно, — покивала Надежда Петровна, соглашаясь.
— «Лучше быть нужным, чем свободным, это я знаю по себе», — допел голос, и в комнате все засмеялись, захлопали.
— А это глупости, — отмахнулась Надежда Петровна. — Вот я всем нужна, тому подай, за тем убери, тут прибери, там приготовь, и ни спасибо тебе, и ничего, а только опять насвинячат. А вот свободным — это да. Лучше свободным. Сидишь себе, по сторонам поплевываешь, и никому ничего не должен.
Сколько лет прошло, а мнения своего она так и не изменила. Так вот, по вторникам она чувствовала себя одновременно и нужной, и свободной, что в принципе трудносовместимо. Но по вторникам у нее получалось. Она просыпалась, испытывая приязнь ко всему окружающему: солнцу, заглядывающему в окно или накрапывающему дождику, столетнику и фиалкам на подоконнике, стареньким обоям с давно выцветшими розами, висевшим на стене картинкам из журнала «Экран» с любимыми артистами: молодые и красивые Тихонов в эполетах, Рыбников в кепке, Лановой в генеральской форме, Михалков с усами и Ален Делон просто так, без ничего — улыбались ей в ответ. И даже сын Пашка, похрапывающий в гостиной на уже давным-давно маловатом для его туши стареньком диванчике, утром во вторник ее не раздражал. Пусть дрыхнет, она ему сегодня ни завтрак подавать не обязана, сам, голубчик, а у нее сегодня дел по горло. И в предвкушении этих дел Надежда Петровна, мурлыкая под нос песенку, варила себе кашу, болтала в чашке растворимый кофе, а после чинного завтрака в приятном одиночестве будила вечно всем по утрам недовольного Пашку (если сынок снисходил до работы в тот период) и садилась к зеркалу наводить марафет. Выкручивала бигуди, укладывала прядки, карандашом рисовала брови, брала помаду… нет, помаду перед самым выходом.
Потом одевалась — ну уж не то чтобы нарядно, но пристойно: брючки, блузка, фартук, все чистое-выглаженное. Драные растоптанные тапки меняла на босоножки, вот теперь чуть-чуть помады… красота!
— Пашка, я ушла!
— Куда? — каждый раз спросонья удивлялся сын.
— На работу! — сердилась Надежда Петровна. — Не ты один работничек у нас, а то давно с голоду бы померли!
— А я бы бросил вообще, ну ее, работу эту, — ухмылялся сын. — Скорей бы пенсия. Вот из дому бы не вышел, сидел бы и телевизор смотрел, красота! Хорошо вам, пенсам.
— Ты и так почти все время дома сидишь, работничек, — заводилась было Надежда Петровна, но вспоминала, что сегодня — вторник, и замолкала. Не стоит хороший день портить.
По вторникам она прибирала у соседей, и это были самые счастливые часы в ее скучной и небогатой на события и впечатления пенсионерской жизни.
Соседи с четвертого этажа жили шикарно. Во-первых, втроем, потом и вдвоем в «трешке», то есть спальня у них была, гостиная и кабинет, как раньше в книжках описывали. Во-вторых, четвертый этаж, и три окна из четырех во двор выходят, а двор у них хороший, тихий, весь в яблонях и сирени, так что летом на балконе сидишь, как на даче. У них с Пашкой тоже все окна во двор, но на другой конец, и смотрят аккурат на помойку, прямо из окна можно и мусор выкидывать, точно добросишь. Летом воняет, в пять утра мусоровоз, зараза такая, грохочет. В-третьих, мебель у соседей дорогая, вся импортная, новенькая, не то что у них с Пашкой, стенка семьдесят пятого года, как переехали, купили, так и стоит, а что ей сделается. Еще везде ковры там, портьеры, люстры, вазы всякие, даже и на полу. Цветы, правда, искусственные, эту гадость она не признавала, ну как на кладбище, в самом деле. Но соседке нравилось, а хозяин — барин, известное дело. Опять же если с них пыль вытереть и близко не подходить, сойдут за настоящие. Ну и еды у соседей всякой разной всегда было полным-полно. Сосед мясо сам готовил, и жаркое, и буженину, и котлеты, и отбивные, а уж конфет, рыбы-колбасы всякой, печенья-пирожных — как в магазине! Соседи не запрещали, наоборот, всегда говорили: мол, Надежда, ты целый день прибираешь, крутишься, бери и ешь, что хочешь, не убудет. Ну они и не нахальничала, так, по кусочку, попробовать вкусненького, и незаметно даже. Только кофе всегда в кофеварке варила (зверь-машина, шум и треск на весь дом, как от того мусоровоза, зато запах и вкус — с ее растворимым не сравнишь) и иногда рюмочку позволяла с устатку, но только если среди хозяйских бутылок початая оказывалась.
По вторникам соседи уходили на работу с утра и до вечера, оставляя квартиру в полном и единоличном распоряжении Надежды Петровны. Так что по вторникам она тоже жила шикарно, да еще и деньги ей за это платили, по полторы тыщи за раз! Ну и она сложа руки не сидела, совесть то надо иметь: у нее пыль даже на самых высоких шкафах протерта, и кафель отдраен до блеска, и окна чистые, и белье переглажено, и цветы искусственные, будь они неладны, с мылом вымыты. Соседка-то, фифа такая, руки, видите ли, бережет. А что руки — вон они, за сорок с лишним лет трудового стажа не отвалились, и никакой работы не боятся.
Надежда Петровна предвкушающе вздохнула и нажала кнопку звонка на соседской двери. Фифа уже ушла, она к восьми тридцати по вторникам уходит, а супруг ее без четверти девять, все по расписанию.
На звонок никто не ответил. Надежда Петровна удивилась, но не особенно. Но и на второй звонок никто не отреагировал, и это было странно. Она постучала — безрезультатно. Подумав, Надежда Петровна нагнулась и приложила ухо к замочной скважине. Странно, но ей показалось, что в квартире плачет ребенок. Быть такого не могло, плакать там некому, ребенок давно вырос, уехал в Германию и носа домой не кажет даже по праздникам, но загадка тем более требовала решения, и Надежда Петровна побежала вниз, домой, чтобы взять ключи «от соседей». Лежали они у нее много лет, на всякий случай. Вот он, случай, кажется, и настал.
Минут пять ушло та то, чтобы разобраться с замками, и наконец дверь распахнулась.
— Евгень Германыч! — позвала она. — Вы дома?
