— На проезжей части улицы — где ж ещё!
Гешу футбол в этот момент не волновал, хотя лучшего вратаря не существовало во всех дворах на правой стороне Кутузовского проспекта. Но футбол в текущий момент был делом двадцать пятым. А первым делом была, конечно же, кордовая модель, чудо-аэроплан с красными крыльями и бензиновым моторчиком. Её на проезжей части улицы не запустишь: это вам не в футбол играть.
Конечно же, козлятники заняли лишь малую часть пустыря, но и это уже было катастрофой. Разве какой-нибудь взрослый человек допустит, чтобы рядом с местом его раздумий кто-то гонял рычащее и воняющее бензином создание или грязный мяч, которым можно попасть в голову, в руку, в комбинацию костяшек домино на столе.
«Бобик сдох», как говаривал слесарь Витя, принимая скромную трёшку от Гешиной бабушки или Кешиной мамы в благодарность за мелкий ремонт водопроводной аппаратуры.
— Слушай, Гешка, — загорелся Кеша, — а давай пойдём к ним и попросим разрешения пустить самолёт, а?
— Ты идеалист, — сказал Геша. — Такие никогда не разрешат.
— О людях надо думать лучше, — настаивал идеалист Кеша.
— О людях надо думать так, как они того заслуживают, — недовольно сказал Геша, но всё же встал, оправил индийскую простыню на модели, вздохнул тяжело: — Пошли попробуем?
— Рискнём…
Они медленно — так идут на казнь или к доске, когда не выучен урок, что почти одно и то же, — пошли сначала по асфальтовой дорожке, потом по траве мимо школьного забора — словом, привычным маршрутом «бега по пересечённой местности». Они подошли к свежеврытому столу и остановились. За столом шла баталия.
— Дубль-три! — орал пенсионер Пётр Кузьмич, общественник, член общества непротивления озеленению, активный домкор стенной газеты при домоуправлении, личность несгибаемая, поднаторевшая в яростной борьбе с пережитками капитализма в квартирном быту. — Дубль-три! — орал он и шлёпал сухонькой ладошкой о зелёное поле стола, сухонькой ладошкой, к которой намертво приклеилась чёрная костяшка «дубль-три». А может, вовсе и не приклеилась, а просто ускорение, с которым Пётр Кузьмич бросал сверху вниз свою ладошку, превышало земное, равное девяти и восьми десятым метра в секунду за секунду и присущее свободно падающей костяшке.
— Это хорошо, — спокойно ответствовал Петру Кузьмичу другой пенсионер — Павел Филиппович, полковник в отставке, тоже общественник, но менее усердный в общественных делах. — Это хорошо, — ответствовал он и аккуратно, тихонько прикладывал свою костяшку к ещё вибрирующему «дублю» Петра Кузьмича.
— Смотри, Витька! — угрожающе говорил Пётр Кузьмич своему напарнику — как раз тому самому слесарю Витьке, имеющему неприглядную кличку Трёшница.
— Я смотрю, Кузьмич, — хохотал Витька, — я их щас нагрею, голубчиков! — И удар его ладони о стол, несомненно, зарегистрировала сейсмическая станция «Москва».
А у Павла Филипповича напарником был некто Сомов — тихий человек из второго подъезда. Он был настолько тих и незаметен, что кое-кто всерьёз считал Сомова фантомом, призраком, человеком-невидимкой. Был, дескать, Сомов, а потом — ф-фу! — и нет его, испарился в эфире. Но Кеша и Геша знали совершенно точно, что Сомов существует, и даже были у него дома: ходили с депутацией за отобранным футбольным мячом. Помнится, они мяч гоняли, и кто-то пульнул его мимо ворот и попал в этого самого Сомова. А тот — тихий человек, не ругался, не дрался, просто взял мяч и пошёл домой во второй подъезд. Тихо пошёл — не шумел, как некоторые. А мяч отдал только с третьего раза. С ним дело ясное: для него этот стол — кровная месть за тот случайный удар. Он этот стол под угрозой расстрела не отдаст. Вот он посмотрел на Кешу с Гешей, на их модель под простынёй тоже посмотрел, заметил, что на мяч она не похожа, успокоился и приложил свою костяшку к пятнистой пластмассовой змее на ядовитой зелени стола. Тихо приложил, под стать своему напарнику.
— Товарищи, — сказал Кеша, прежде чем Пётр Кузьмич снова замахнулся для богатырского удара, — мы к вам с просьбой.
Пётр Кузьмич досадливо обернулся, проговорил нетерпеливо:
— Ну, пионеры, давай быстрее.
И Витька тоже стал смотреть на них, и тихий Сомов, и Павел Филиппович из-под очков глянул: что, мол, за просьба у пионеров, которые, как известно, молодая смена и просьбы их следует уважать? Иногда, конечно.
— Мы вот тут модель сделали, покажи, Гешка, так нам её испытать надо, а мы не знали, что стол врыли, и думали на пустыре, так можно рядом, мы не помешаем.
— Погоди, пионер, — сказал Пётр Кузьмич, — ты не части, ты по порядку — чему тебя только в школе учат? Какая модель — вопрос первый. Как испытать — второй. При чём здесь стол — третий. Ответить сможешь?
— Смогу, — обидчиво сказал Кеша. Он почему-то волновался и злился на себя, на это несвоевременное, глупое волнение, когда надо быть твёрдым и убедительным. — Это модель самолёта КГ-1, кордовый вариант, который мы хотим испытать на нашем пустыре. Мы не знали, что именно здесь общественность дома построит стол для тихих игр, и рассчитывали, что пустырь будет по-прежнему свободен. Однако теперь, понимая, что своими испытаниями мы можем как-то помешать вашему заслуженному отдыху, всё же просим благосклонного разрешения запустить в воздух этот первый в истории нашего дома самолёт.
Он кончил. Геша, снявший с модели простыню, с восхищением смотрел на друга: такую речь, несомненно, одобрил бы и сам товарищ нарком Чичерин, не говоря уже о директоре школы Петре Сергеевиче.
Теперь общественность разглядывала модель, и разглядывала по-разному. Пётр Кузьмич с неодобрением смотрел: он не доверял авиации, предпочитая железную дорогу, и если бы ребята смастерили модель паровоза или тепловоза, то Пётр Кузьмич разрешил бы испытать её и сам бы дал свисток к отправлению. Но самолёт… Нет!
А Павел Филиппович смотрел на модель с ревностью. Павел Филиппович тоже не любил авиацию, потому что в прошлом был артиллеристом и не уважал заносчивых авиаторов, которым год службы идёт за два, и звания быстрее набегают, и зарплата, и вообще… Вот если бы ребята пушку сварганили, то он бы сам «Огонь!» скомандовал. Но самолёт… Нет!
А Витька смотрел на модель как раз с интересом. Он думал, что если бы сделать такую самому, а ещё лучше — отнять её у этих сопляков, то вполне можно оторвать за неё рублей пятнадцать, а то и двадцать. Испытывать не надо, потому что случайно разбить её можно, какие-нибудь детали повредить — и тогда хрен возьмёшь пятнадцать рублей. А то и двадцать… Нет, Витька тоже был против испытаний.
А Сомов на модель не смотрел. Тихий Сомов смотрел на оставленные на столе костяшки партнёров, вернее, подсматривал и прикидывал свои шансы. Сомов вполне приветствовал модель как средство отвлечения партнёров, но — только на минутку. Достаточно, чтобы подготовить возможный выигрыш. А для этого надо продолжать игру и не отвлекаться на какие-то испытания.
