В кабинете врачей интерна уже не было. И все остальные хирурги либо были на операции, либо уже уехали домой, либо распивали чаи с молоденькими медсестрами или интернами. Холостых мужиков в нашей профессии было навалом. И не только мужчин. Даже если взять в пример меня. Я не собиралась связывать свою жизнь с кем-то. Мне хватало и работы. Поклонники были, но я отказывала всем, не желая рушить налаженный режим, который я строила годами. Работа для меня была всем, приносила мне удовольствие. Правда, с трудом выносила бумажную волокиту, ведь каждый год к имеющемуся списку документов добавлялась еще пару строк. Врачам клиник, кроме как заполнением бумажек, заниматься же больше нечем.
Переоделась в привычную одежду, закинула на плечи пальто и вышла в коридор. К ночи в отделении наступало умиротворение. Время ужина уже прошло, пациенты дружно сидели в своих палатах, да и посетителей уже не пускали. Попрощалась с медсестрами за стойкой и нажала на кнопку лифта. Кто только придумал устроить отделение детской хирургии на четвертом этаже?
На первом этаже двери лифта бесшумно распахнулись, и я окунулась в мир хаоса. Приемный покой только на словах назывался покоем. На самом деле тут всегда было шумно, слезно, все это сопровождалось руганью врачей скорой помощи и громким командирским голосом старшей сестры, которая принимала детей, ставших пациентами нашего отделения. Подписалась в журнале у охранника и заглянула к медсестрам.
‒ В нашем полку прибавление ожидается?
‒ Добрый вечер, Ева Александровна. Сплюньте, пока только в травматологию и в инфекционку. Езжайте домой со спокойной душой.
Я улыбнулась и вышла на прохладный осенний воздух.
***
Я кивнула медсестре и вышла на прохладный осенний воздух. Вокруг витал запах предстоящего снега, который все никак не хотел обелить землю. Зашагала по тротуару усыпанными листьями, делая круг вокруг больницы, чтобы дойти до парковки. Такие прогулки, хоть и донельзя короткие, успокаивали и прибавляли сил.
Я любила зиму, она не умела врать, все ее огрехи видны были сразу, хоть она и пыталась их спрятать. Она смела «обманывать» во благо, пряча всю грязь осени под своим белоснежным ковром.
‒ Стойте! Ева Александровна, стойте! ‒ от любования природой меня отвлек отчаянный женский крик. ‒ Подождите ради бога!
Я обернулась, ко мне не то бежала, не то ковыляла пожилая женщина. Вспомнила слова интерна Оли про посетителя. Нашла, все-таки. Как они все не поймут, что я не могу поставить диагноз и назначить лечение, не увидев пациента. Женщина едва успела дойти до меня, как я выложила ей все, как есть.
‒ Послушайте, женщина, я не ясновидящая, и не могу судить о состоянии вашего ребенка через километры расстояния. Будьте так добры, чтобы заглянуть на прием к своему участковому хирургу, если у него возникнут сомнения, он даст вам направление к вам. Всего доброго! ‒ такие люди меня раздражали сильнее всего. Наш главврач относил их к категории «яжемать», которая стала так популярна в наши дни, и просил, точнее в приказной форме требовал от нас лебезить перед ними, чтобы избежать всяческих конфликтов. Иначе к нам сразу направляли человека с проверкой. И тогда начиналось, что даже не хочется вспоминать… Но мне сегодня не хотелось ни перед кем прогибаться. Усталость взяла свое, перетекая в раздражение.
‒ Ева Александровна! Будьте человеком! Спасите моего внука! Он умирает, ‒ выдох женщины заставил меня замереть на месте, будто невысокие каблуки моих сапог были вбиты гвоздями в бетонную плитку. ‒ Моя дочь убивает своего сына, не хочет обращаться к врачам, говорит, что в больницах сидят одни недоучки. Простите, это ее слова.
Она наклонилась вперед, пытаясь отдышаться после пробежки за мной. В таком возрасте ей надо сидеть дома и вязать варежки-носочки для своих внуков, а не участвовать в спринтерских забегах.
‒ Как к вам обращаться? ‒ мысли кружились в хаотичном порядке, остерегая меня не ввязываться в чужие семейные дела, ведь для меня это всегда заканчивается одним и тем же. Виноватой во всем окажусь я.
‒ Тамара Васильевна я, бабушка Ванечки, ‒ при упоминании внука ее глаза загорелись теплотой и нежностью. ‒ Он вся моя жизнь и надежда на будущее.
‒ Тамара Васильевна, я не могу вмешиваться в ваши семейные разборки, хочет или не хочет ваша дочь обследовать своего сына — это ее право. Я не могу вмешиваться. У меня нет на это никаких прав. Законы запрещают. Ваша дочь сама по собственному желанию должна обратиться за медицинской помощью. Если с вашим внуком действительно не все в порядке, то это должен был заметить ваш участковый педиатр и дать вам направление к соответствующему врачу. На самый крайний случай, вызывайте скорую, тяжелые или экстренные случаи они привозят к нам. А теперь, извините, меня ждут дома, ‒ я пожала руку женщине, стараясь не смотреть ей в глаза.
Я не мог ей помочь, если только она не приведет своего внука прямиком к нам или же не приедут на скорой. Мы не участковые врачи, прикрепленные за определенными домами, и не ведем простой прием больных, выслушивая их жалобы. К нам приходят те, которые уже знают свой диагноз, или отправляют сложные неопределенные случаи по направлению.
‒ Вот, возьмите это и посмотрите, пожалуйста. Лучше вас никого нет, у меня осталась одна надежда, что именно вы успеете спасти моего внука, ‒ она всучила мне в руку медицинскую карту своего внука и зашагала прочь, пока я не успела вернуть ей историю болезни обратно.
Я сунула его в сумку и направилась на парковку, где обычно всегда оставляла свою машину. Врачам стоило иметь свой транспорт, подрываться с кровати от одного звонка и мчаться в больницу на всех парах. Завела машину, подождала пару минут и выехала с парковки. Путь до дома не занял много времени.
‒ Пап, я дома! ‒ спешно накинула пальто на вешалку и последовала на кухню.
‒ Ну, наконец-то! Сколько можно тебя ждать? ‒ проворчал он, больше для вида, затем поцеловал меня в щеку и прогнал мыть руки, оберегая свой ужин от моих голодных нападок.
‒ Как дела на работе? ‒ задал он вопрос, одновременно разрезая мясо на тарелке и нанизывая его на вилку.
‒ Пап, ты каждый вечер задаешь один и тот же вопрос. Не устал еще? ‒ я взглянула на него с улыбкой.
Я переехала в этот городок три года назад. Отец не выдержал разлуки со мной, ушел в отставку и решил обосноваться вместе со мной. Привыкший к постоянному движению, бывший полковник не выдержал добровольного домашнего заточения и устроился на работу в воинскую часть нашего города. Дома он ходил в пушистых домашних тапочках с мордой собачки и свисающими ушками, чем я не раз его шантажировала, предварительно сделав пару снимков на свой телефон, чтобы добиться от отца своего. Только полковник Александр Геннадьевич Громов не был мне родным. Он удочерил меня в шестнадцать лет, после гибели моей родной матери и когда я потеряла саму себя. Папа, тогда еще отчим, вытащил меня из ямы, куда я сумела попасть по своей глупости и детской наивности, поговорил со мной строго, влез в мою душу и дал выбор. И я ни разу не пожалела о том дне, когда сообщила ему о том, что согласна остаться с ним, а не переезжать к дальней родственнице. Своего родного отца я не знала, он бросил маму сразу после того, как она сообщила ему о беременности. Самый типичный случай, сплошь и рядом встречающийся в любом городе. Отчим любил мою маму и хранил память о ней до сих пор, не связывая свою жизнь ни с кем. На мои уговоры он всегда отвечал одно и то же: «При встрече на том свете Маринка огреет меня скалкой, если я посмею привести в дом другую женщину. Да еще так, что я снова могу оказаться в этом мире и заново с ней расстаться. А я этого не хочу». Редкими вечерами я не раз наблюдала за тем, как он садился около камина и подолгу смотрел на фотографии матери, сделанные буквально перед аварией…
