в два часа дня, но приходить следовало чуть ли не на час раньше. В четырнадцать ноль-ноль мы уже обязаны вовсю работать в зале. И ни минуты промедления — за этим наш хозяин (если точно, сын хозяина, управляющий), Пётр Аркадьевич Харлов, следил очень строго. Собственно, он за всем следил строго, поддерживал как мог престиж заведения. Перед сменой самолично поверял не только зал, но и внешний вид официантов: ногти, одежду, причёски, обувь. За несвежий воротничок или, допустим, красные глаза сразу штрафовал. А если уж совсем не в духе, мог и уволить в два счёта. Такое случалось на моей памяти.
Наказывал он нас вообще за всякую малость: за излишнюю суету в зале и, наоборот, за медлительность, за разговоры друг с другом и тем более с посетителями, за недостаточную учтивость, за неумение «вкусно» расписать меню, порекомендовать нужное вино или быстро найти замену блюда из стоп-листа. Если пропадали приборы, билась посуда или ещё что-нибудь случалось — высчитывал опять-таки с нас. Виноватых не искал, просто раскидывал убытки на всех.
У нас Петра Аркадьевича очень не любили. Между собой пренебрежительно звали Петрушкой. Высмеивали его страсть к ярким сорочкам и цветастым шейным платкам, пародировали вихляющую походку, кое-кто намекал, что он нетрадиционен, но в глаза все, от су-шефа до посудомойки, старательно выказывали лакейскую почтительность. Потому что несмотря на все его закидоны, работалось в «Касабланке» лучше, чем в других заведениях такого же уровня, хотя бы уже потому, что зарплату не задерживали, после смены развозили по домам на такси, не заставляли стирать и гладить униформу, а отдавали в химчистку, дважды за смену выделяли по полчаса на перекус, да и кормили, в принципе, неплохо и вдоволь. Правда, и работать приходилось без устали — тех, кто прохлаждался, Харлов гнал прочь. Так что вкалывали мы как заведённые.
Особенно с непривычки первый месяц показался сущей каторгой — мне доверяли лишь уносить грязную посуду, подтирать, подбирать и менять пепельницы в зале для курящих. Мало приятного, да и зарплата вышла просто слёзы. Потом уже выучила меню, сомелье мало-мальски поднатаскал меня по напиткам, и Пётр Аркадьевич, «погоняв» по винной карте и блюдам, остался доволен, за мной закрепил пять столиков в обычном зале. Работать легче не стало — постоянно на ногах и непременно с улыбкой. Ни тебе кашлянуть, ни чихнуть, ни нос почесать. Но самое противное то, что гости — мужчины, разумеется, — частенько заигрывали, а то и отпускали непристойные предложения. Таких от души хотелось послать, а некоторым и отвесить оплеуху, но приходилось соблюдать политес: на скабрёзности отвечать вежливо и с любезной улыбкой. Толк от этого был только один: хорошие, а иногда и очень хорошие чаевые, девчонки даже завидовали. А мне в такие моменты становилось особенно тошно.
В декабре Пётр Аркадьевич перевёл меня в VIP-зал. Это считалось повышением, хотя на деле угождать приходилось с утроенным рвением. Гостей там было меньше, чаевые давали щедрые, но порой попадались такие кадры, что проще дюжину обслужить. При этом у нас имелась совершенно однозначная установка: «Гость всегда прав и точка».
Пётр Аркадьевич так и напутствовал: «Вы должны облизывать каждого гостя так, чтобы ему уходить не хотелось. Так, чтоб в следующий раз он снова выбрал наш ресторан и друзей своих привёл, ясно?». И вот придёт такой хозяин жизни, сытый, толстый, самодовольный, смотрит на тебя как на пустое место, а ты перед ним стелешься, угождаешь, фу. Противно! И никакие чаевые не помогают избавиться от мерзкого чувства, даже, по-моему, наоборот. Но если уж честно, то эти ещё не самый плохой вариант. Хуже всех те, кто домогается. Пусть даже только на словах, всё равно тошно. Есть у нас ещё одна категория «нелюбимых гостей» — это молодые спутницы хозяев жизни. Если сами «хозяева» нас попросту не замечают, то эти наоборот так изведут, что потом аж трясёт. Наши за глаза их всех и высмеивают, и клички обидные им лепят. Но не потому что мы такие злые. Просто это, наверное, единственный доступный способ не пасть духом и хоть как-то отряхнуться от грязи, в которую эти девицы стараются нас втоптать.
Наши девчонки мечтают, чтобы их перевели в VIP-зал, а я бы с удовольствием вернулась обратно. Я даже и просила Харлова, но он ни в какую. А иногда вообще выдёргивает меня вне смены, только потому, что ужинать в «Касабланке» собирается какая-нибудь шишка. «Сегодня будет очень важный гость», — объясняет он и слушать ничего не желает. Правда, за такие внеурочные часы он и платит вдвойне, но всё равно у меня всё чаще лезут мысли, что мама не так уж и ошибалась, когда выступала против этой работы. А уйти — на что потом жить?
В школе, жаловалась мама, зарплату не выплачивали уже несколько месяцев. Да и не только в школе стало так плохо. Всего за какой-то год почти всё в Адмире развалилось: леспромхоз и комбинат закрылись, котельная перестала топить, люди попросту замерзали в своих квартирах. Вместо денег выдавали какие-то бумажки, вроде талонов, на покупку самого необходимого: молока, хлеба, консервов. Честно говоря, я даже представить не могу, как мама, привыкшая к комфортной и обеспеченной жизни с отцом, перебивалась теперь одна в холодной тесной клетушке. Жалко её безумно. Так что нет, уволиться никак нельзя. Во всяком случае, сейчас — точно. Так, хотя бы получалось время от времени выкраивать и отправлять ей пусть немного, но всё-таки «живых» денег. Ну а перешагивать через себя, уж будем честны, мне доводилось столько раз, что пора бы и привыкнуть.
Глава 2
Полторы недели как наступила календарная весна, но снег лишь подёрнуло сажевым налётом. Было два дня оттепели — и снег начал кваситься, превращаясь в бурую кашу, и капель затарабанила по карнизам, даже воздух запах по-другому. Но потом снова прихватил морозец, закатал под лёд всё, что успело подтаять. А затем и сугробов навалило выше колен. Лишний раз из дома выходить неохота.
— Эдик, — донёсся из спальни женский голосок. — Эдик!
Шаламов не отреагировал, увяз в собственных мыслях. Грязно-белый пейзаж за окном угнетал и тем не менее завораживал этой своей меланхолией, почему-то вдруг созвучной его настроению. С высоты одиннадцатого этажа люди внизу казались муравьишками, а их жизнь, дела, хлопоты — напрасной суетой. Да и своя собственная жизнь, разгульная и бестолковая, во всяком случае до последнего времени, виделась совсем уж никчёмной и бессмысленной. Именно в такие минуты накатывала тупая тоска — вспоминалась
